Евгений Поповкин - Семья Рубанюк
— Куда в такую рань?
— Хоть молочка выпей, — настаивала мать. — Свеженького.
— Поешь, вернемся не рано, — посоветовал отец.
— Ну, добре.
Наскоро позавтракав, Петро взял весла и пошел следом за отцом к Днепру.
Утро расцветало в необычайной тишине. Застывшие в безветрии листья деревьев, молодые сосенки, стебли трав искрились на солнце жемчужной россыпью росы. Над зеркальной гладью воды поднимался нежно-розовый пар.
Петро дошел до Днепра, остановился, любуясь зеленеющим островом. Оба берега — отлогий, с редким сосновым молодняком на песчаных бурунах, и крутой, с могучими дубами, простершими над яром широкие ветви, — были залиты чистым утренним светом.
Петру вспомнилось, как он, готовясь в Тимирязевку, часто приходил сюда, на берег, и засиживался с книжками подчас дотемна. Днепр был то прозрачно-зеленым в ясный летний день, то синим перед грозой, на закате пламенел; сколько дум передумал тогда Петро, глядя на его волны, спокойно катившиеся к морю! Временами ему казалось, что из его затеи поступить в Тимирязевку ничего не получится. Знания у него были невелики, и надо было отказаться от гулянок, развлечений, отдыха, чтобы успеть пройти большую и трудную программу. Но в минуты сомнений Петро вспоминал крепко врезавшиеся в память слова старшего брата, Ивана: «Тебе и мне, Петрусь, все родина дала, чего батьки наши в своей жизни не имели. Пока молод, память хорошая, учись, набирайся побольше знаний. Сторицей надо вернуть все, что дала нам советская власть!»
И вот позади и бессонные студенческие ночи, и томительные годы разлуки с семьей, с любимой девушкой. Два-три денька на отдых, и — за работу!
…По узкой тропинке на противоположном берегу поднимались от парома в гору женщины с тяпками на плечах.
— Ганькин участок за садом недалеко, — сказал Остап Григорьевич, отвязывая лодку. — Добрые у них этот год бураки.
Петро приладил весла, засучил рукава рубашки. Отец оттолкнул лодку, сел на корму. Пахло рыбой и мокрыми корягами. «В воскресенье пойду порыбалить», — мысленно решил Петро.
— Хорошо ловится рыба? — спросил он.
— Неплохо.
Остап Григорьевич набил трубку, но раскуривать не торопился: уж очень чистый воздух стоял над водой.
— Немножко освобожусь, порыбалим на неделе, если интересуешься, — сказал он.
— На неделе, тато, вряд ли выйдет. В понедельник поеду.
— Куда?
— В район. Надо за дело браться.
— Ты ж дома совсем мало был.
— Буду наезжать. Теперь недалеко.
— Погуляй три-четыре денька. Мать обижаться будет.
— Не смогу я… без работы.
— Ну что ж, — обиженно, разглядывая мозоли на руках, сказал Остап Григорьевич. — Делай, как твоя совесть приказывает…
В старом фруктовом саду было тихо, безмолвно. Под неподвижными кронами деревьев, вокруг поздно зацветших зимних яблонь вились пчелы, мелькали яркокрылые бабочки. В прохладной тени серебрилась влагой трава.
Петро знал здесь каждое деревцо. Когда-то он был неплохим помощником отца в его садоводческом деле.
Остап Григорьевич повел сына мимо питомника, к двух- и трехлетним посадкам. Ровными, под шнурок, рядками в аккуратных лунках стояли новые сорта яблонь, груш, слив, персиков.
Поглядывая украдкой на Петра, старик говорил деланно-равнодушным тоном:
— Ты по садам поездил, посмотрел, что у людей есть. А мы тут потихонечку…
— Э, да сколько же тут сортов слив! — дивился Петро. — Даже «королева Беатриса» есть.
— Завелась и «королева», — поглаживая усы, хвалился Остап Григорьевич. — «Ажанская сладкая» есть, «ренклод», «яичная желтая» вон подрастает, «персиковая», «антарио»…
Он повел к деревьям-рекордистам. За черенками их приезжали откуда-то, чуть ли не с Черниговщины.
Осмотрев сад и питомник, Петро собрался уходить. Смутно было у него на душе. Шагая по саду за отцом, он вспоминал, как встретила его Оксана, как держалась весь вечер, и воспоминания эти наполняли его сердце тяжкой болью и тоской.
— Давай перекурим, — сказал Остап Григорьевич. — А потом пойдешь к сестре.
Они сели в холодке у шалаша. Петро протянул отцу портсигар.
— Э, нет! Я своего.
Старик полез в карман, с заметным холодком сказал:
— Ты думаешь, мне легко эти дерева доглядать?
— Нет, я этого не думаю. Откуда вы взяли?
— Сколько я горя хлебнул, пока это с земли все поднялось, — продолжал тем же тоном отец. — Другой плюнул бы и не морочил себе голову. Людей Девятко не давал, все на поля да на огороды. Пока допросишься инвентаря или химикатов, слезьми изойдешь. Один ответ: «Нету средств». Послухаешь такое раз, другой — думаешь: ну вас к дядьку лысому! А сердце ж, оно болит. Не об себе хлопотал. И снова идешь, копаешься…
Движением руки он остановил Петра, собиравшегося что-то сказать.
— А в этом году, — продолжал Остап Григорьевич, — с одного сада дохода тысяч шестьсот возьмем. Теперь и Девятко за мной следом бегает: «Чего еще, Григорьевич?» Говори, мол, все сделаем…
— Почему вы, тато, разговор об этом завели? Я же знаю, не легко вам.
— А ты думал, не приметил я, какой ты ходишь? Батько свои достижения показывает, а у тебя свои думки… Ты ж, сынок, китайку с жерделой спутал. Это как? Я промолчал, а сейчас все тебе выкладаю…
Петро сокрушенно покрутил головой. С выжидающей улыбкой смотрел он на отца.
— Ты не смейся, — с неожиданной суровостью сказал Остап Григорьевич. — Ты слухай, что тебе батько говорит.
— Слушаю, тато.
— Что это, скажи, за беда такая приключилась, что батькова хата тебе не милая? С матерью еще и не переговорил как следует, а уже ходу!
Петро молчал, ероша чуб, из одного уголка рта в другой перекидывая папиросу.
— Если девка глупая, туда-сюда шатается, — помолчав, продолжал отец, — так, значит, весь свет на ней сошелся? Лучшую, что ли, себе не найдешь? Гордости в тебе нету, сынку.
— Тут, тато, дело тонкое, — чужим, охрипшим голосом ответил Петро.
— Ты еще за юбку материну держался, — сказал отец, — а я глядел на тебя и в думках держал: «Добрый казак растет. Этот в жизни дорожку пробьет». Боевой рос, настойчивый. Ванюшка, тот помягче был. А теперь, выходит, тебя девка — и та может подкосить…
Петро отлично понимал, почему отец затеял этот разговор. Старик не мог простить Оксане, что она предпочла Петру кого-то другого.
— Раз вы об этом заговорили, — он повернулся к отцу, — я вам вот что скажу. Настойчивость тут ни при чем. Ее у меня хватает.
— Во, во! Верные слова.
— Нравится она мне, не скрываю. Жениться думал…
— Девка как девка, — пренебрежительно перебил Остап Григорьевич.
— …но заставить любить силой да настойчивостью еще никому не удавалось. И обвинять ее не в чем, тато. А дивчина она хорошая, напрасно вы о ней так отзываетесь.
— Ну и тебе печалиться нечего. Смотреть на тебя, такого, тошно.
Остап Григорьевич поднялся, выколотил о чурбак пепел из трубки.
— До Ганьки пойдешь?
— Пойду.
Разговор с отцом оживил Петра. «А и дотошный, — думал он, уходя из сада. — Старый, старый, а ничего не пропустит».
Он с облегчением вздохнул и, вспомнив суровое лицо отца, рассмеялся.
XIIНа свекловичных полях было многолюдно, но звено сестры Петро разыскал без труда.
Ганна заметила брата издали. Оторвавшись от работы, она сказала что-то своим подругам и помахала рукой.
Обойдя межой зеленые рядки, Петро подошел к работающим, весело шевельнул бровями:
— Бог помочь, дивчата!
Девушки разглядывали его, не стесняясь, с откровенным любопытством. Одна из них, с закутанным от солнца лицом, блеснула глазами из узенькой щелочки в платке и откликнулась певучим, грудным голосом:
— Богы казалы, щоб и вы помогалы.
Ганна отложила мотыгу.
— Отдохнул, братуня?
— Отдыхать пока мне, Ганя, не требуется.
— У батька был?
— Заходил.
Дивчата проворно орудовали мотыгами, вполголоса переговариваясь меж собой и пересмеиваясь.
Ганна вытерла пот на загорелом лице, оглядела пройденную загонку; пышные рядки ботвы протянулись изумрудными лентами по взрыхленной угольно-черной земле. Увядали на солнце срезанные в междурядьях и примятые ступнями босых ног бледно-розовые стебли бурьяна.
— Хороший бурак, — похвалил Петро. — Видно, трудов не пожалели.
— А как же! Знаешь, сколько трудов? Мы ж и пахали глубоко, подкармливали. Сколько раз поливали. Это только сказать легко. Воду с Днепра ведрами таскали.
— Шестьсот с гектара хотите взять?
— Не меньше.
Дивчата работали дружно и быстро ушли вперед. Шутки и громкий смех их были так заразительны, что Петра внезапно охватило непреоборимое желание ощутить себя частицей этого жизнерадостного коллектива. И не просто раствориться в нем, а быть первым среди этих сильных и ловких людей. Так когда-то, в школьные годы, хотелось отвечать учительнице лучше всех, быть выносливее сверстников. Так в юношеские годы хотелось во всем быть впереди.
