Владимир Солоухин - Владимирские просёлки
– Документы.
– Ваши попрошу.
Документов у мужчины не оказалось.
– Я председатель здешний. Вон хоть тетя Домаша подтвердит.
Дал ему паспорта, но он и смотреть на них не стал.
– Эти документы мне не нужны. Я хочу знать, кто вы такие.
– Там все видно: граждане Советского Союза, пол, возраст, брак, все проставлено.
– А на каком основании здесь? Что за карта?
– Путешествуем. По карте сверяемся. Разве запрещено?
– То есть как путешествуете? Зачем? Кто послал? Чего в тетрадь записываете?
Чтобы закончить дело, я показал председателю корреспондентское удостоверение журнала «Огонек», а также членский билет Союза писателей.
– Н-да! А из Покрова никакой бумаги не имеется? Это все не то. Фикция! Должна быть бумага из Покрова.
Все же вскоре поладили. Председатель сел рядом с нами.
– Вот вы ходите, интересуетесь, пишете, – говорил Федор Яковлевич. – Увидели плохой колхоз – и сразу в тетрадку: «Председатель никуда не годится!» Встать бы вам самим на мое место. Да я тридцатитысячник. Приехал из города дела поправлять. Но вы мне людей сначала дайте. С кем поправлять-то? У колхоза долг государству триста тысяч рублей из года в год переходит. В наличности же – ноль-ноль копеек. Дали ссуду на строительство скотных дворов, но пришлось эти деньги истратить на инвентарь, на семена, и вышло, что ни дворов, ни денег. Аванс нужно платить колхозникам. Ну дали за апрель по три рубля. Теперь второй месяц не плачу. Нечем. Было у меня на книжке своих одиннадцать с половиной тысяч рублей. Накопил, пока в городе жил. Отдал я эти деньги в колхоз. Все равно, что слона горошиной накормить захотел. Опять же картина: ни у меня этих денег, ни в колхозе.
– Как дальше будете?
– Не знаю. Хоть бы лесу кому кубов сто продать. Никто не покупает. Машина есть в колхозе, посылаю ее на сторонние заработки. Подработала она пятнадцать тысяч рублей, зато свои дела стоят. Земля пять лет не унавоживалась. Тетя Домаша у меня самая активная рабочая сила, можно сказать – опора колхоза. Захромала вот третьего дня. Так что нечем у нас интересоваться и нечего тут записывать. Шли бы дальше!
Понимать колхозные дела в Жарах нужно было так: те условия, о которых говорил головинский председатель – изменение налоговой политики, повышение заготовительных цен, государственные ссуды, введение планирования снизу, авансирование колхозников деньгами, – все эти условия являются объективными, равнодействующими для всех колхозов страны. Но колхозы разные. Можно равномерно полить пересохшую грядку живительной влагой. Все же растения посильнее отудобят в первую очередь, растения послабее дольше не наберутся сил, им труднее будет перейти к росту и расцвету. Колхоз в Жарах и есть такое очень слабое растение. Может быть, для таких колхозов нужны еще и другие радикальные меры.
Напрашивался и еще один вывод. Вовремя, очень вовремя были приняты меры по подъему сельского хозяйства!
…Тетя Домаша обмолвилась словом, что Жары славились своими горшками. И тут я вспомнил, как, бывало, отец приезжал с базара и расставлял на лавке горшки. Они были легкие, звонкие, в них виднелись остатки соломы. От огромного (на всю семью щи варить) до копеечного – на детскую кашку, они стояли рядком, такие чистые, такие вроде бы хрупкие, что не только в печку сажать, а и в руки взять боязно. «Чьи горшки-то?» – спрашивала мать. «Жаринские…»
– Есть тут один старичок, который все помнит. У него председатель колхоза на квартире стоит, – пояснила нам тетя Домаша.
Двинувшись вдоль села, мы зашли в магазин и увидели старика такого старомодного, что хоть картину пиши.
Бодрый, с белой небольшой бородкой, в высоком картузе с лаковым козырьком, в темной рубахе, перепоясанной крученым поясочком (только бы еще гребешок к пояску), он покупал соленую треску, брезгливо поворачивая ее за хвост то на ту, то на другую сторону. Таким я всегда представлял себе деда Каширина.
Мы почти не сомневались, что это и есть дедушка Антон, «который все знает», но все же спросили:
– Не знаете ли вы того дедушку, у которого председатель живет.
– Ступай скорей, сейчас он уедет.
– Нам председатель не нужен, нам хозяин его.
Дед растерялся и тут же признался чистосердечно:
– А я думал, до конца жизни никому больше не понадоблюсь.
Пошли с ним по селу. Деду Антону было теперь семьдесят шесть лет. Он производил впечатление сдержанного, воспитанного человека, привыкшего и уважать других, и требовать уважения к себе. Да, он работал мастером на гончарном заводе. А всего заводов в Жарах было пять. Производили в год до трехсот тысяч штук разных изделий: плошек, крынок, пирожниц, кружек, горшков, цветочниц… Работало по гончарному делу шестьдесят пять человек. Зародилось дело при прадедах. «Мы, молодые, уж не помнили», – так и сказал про себя – «мы, молодые!». Были в селе три чайные с гостиницами. Почему нарушилось дело? – первое – упал спрос. Все больше теперь алюминиевая посуда пошла да чугунная. Завод к тому же начал переходить из рук в руки. То его району передадут, то опять колхозу. Лет пять назад один начальник решил из местной глины черепицу делать. Позвали деда Антона. «Скажи, годится ли глина?» Дед Антон закрыл глаза, растер глину в щепотке и говорит: «Не годится!» Тогда сочли деда Антона вредителем, сующим палки в колеса районного прогресса. Черепица все же не получилась.
Тем временем мы пришли на место бывшего завода. Сохранился низкий длинный навес на столбах, остов обжигательной печи и груды черепков там и тут.
Обратно шли не селом, а задами, через цветущие залоги.
– Так, – говорит дед Антон. – А вы, значит, путешествуете. Ну да, ну да… Путешествуете. Чем уж вы там заряжены – нам неведомо, а вроде бы путешествуете.
Вдруг он обернулся, снял картуз и широко повел рукой:
– Простору-то сколько, а?
Желто-розовые луга под порывом ветра всколыхнулись, прокатилась по ним голубая волна, словно поклонились травы старику за то, что заметил их. Дыханьем, всем существом чувствовалось, что от самой желто-розовой луговины до самого синего неба нет в воздухе ни одной пылинки, ни одной соринки – ничего вредного человеку.
– Куда уходят с этих-то воздухов! Нельзя землю бросать. – Старик вдруг возбудился, выпрямился, глаза заблестели, голос окреп. – Нельзя золото бросать. Ведь это золото, золото! – И он снова водил рукой по окрестным залогам. – Придет время, спохватятся… Поймут… Все вернутся к земле. Нельзя бросать… Золото…
Потом он, спохватившись, надел картуз, строго откашлялся и пошел вперед, не оборачиваясь. Когда мы прощались, никакого огня, никакого воодушевления в глазах у него уже не было.
– Значит, путешествуете? Ну да, ну да, а чем уж вы там заряжены…
Города как магниты. Поезжайте в северные области: в Новгородскую, Псковскую, Вологодскую. Там только и слышишь: Ленинград, Ленинград, Ленинград! Работать устроился в Ленинграде. За покупками поехал в Ленинград. Учиться буду в ленинградском институте… Огромные пространства нашей страны незримо разделены на поля притяжения больших городов. Подобно тому как сила магнита притягивает к себе железную опилочную мелочь, города втягивают, всасывают в себя людей, живущих на прилегающих пространствах.
Но и каждый маленький городок, который сам подвержен тяготению, тоже магнит. На что уж мал Покров, а сколько мы слышали, пока шли через его «магнитное поле»: люди выехали в Покров, сын живет в Покрове, председатель скоро вернется из Покрова, хлеб в магазин привезли из Покрова…
Но вот в Жарах мы впервые услышали новое слово – Кольчугино, и стали слышать его все чаще и чаще. Значит, где-то здесь мы и переступили незримую линию. Постепенно сложилось впечатление, что все дороги, по каким бы мы ни пошли, все равно приведут в Кольчугино.
Одна из них, широкая и прямая, рассекала молодой березовый лес. Хоть бы один листочек шевельнулся у березы, хоть бы легкий ветерок проскользнул мимо, хоть бы на минуту прикрыло облаком разомлевшее солнце! Тянуло спрятаться в тень и переждать жару, но в тени под березами, может, и не так жгутся прямые солнечные лучи, зато там душно, меньше кислорода, больше влаги. К отсыревшему телу так и льнут комары, а тут еще появились слепни, да так много, что идешь, машешь руками, а руки сами наталкиваются на эту нечисть и отшвыривают ее. Но глаза страшатся, а ноги делают. Вон кончился березовый лес. Вот кончается и поле. Для леса жара – беда не смертельная. Полям приходится хуже. Растения приостановили рост и переключились на жестокую экономию влаги. Для них это как блокада, и вопрос решается так же, как при блокаде: что придет скорее – смерть или подмога, избавленье, жизнь, в данном случае в виде дождей.
Ни одной чайной не попалось пока что на нашем пути. Молоко с хлебом и яйца всмятку стали надоедать. Зеленый лук с солью вносил некоторое разнообразие в наше меню, но нам хотелось супу, примитивного горячего супу из картошки. Конечно, если бы мы остановились в какой-нибудь деревне на неделю, был бы нам и суп, была бы и каша. А так не пойдешь же в крестьянскую избу просить супу. Каждая хозяйка варит его с утра в русской печи, и только на свою семью. Надежда была на чайные. В Воспушках, говорили, должна быть чайная, и мы спешили туда. Еще по одной причине нужны были Воспушки. Выйдя в поход на высоких каблучках, Роза большую часть пути шла босиком и теперь совсем обезножела. Захудалая лошаденка, запряженная в телегу, была пределом мечтаний Розы.
