Илья Зверев - Второе апреля
Значит, полтонны драгоценного провода утекло. Но я даже не потому так расстроился. Я три недели раскапывал бумаги, потом поехал в прокуратуру и сказал:
«Найдите этого негодяя, который на атомной, на передовой позиции такую подлость сделал!» И следователь, отличный и дельный молодой человек, сразу все понял.
«Дело ясное, — говорит. — Кто-то из ваших коллег загнал этот дефицитный провод колхозным деятелям. Они, знаете, фондов не получают и вынуждены ловчить».
Я три раза к следователю ездил. Нажимал. Считал: не имею морального права снова не победить, как тогда на ТЭЦ. Через месяц пришел ко мне некий Семенов. Пьянее вина. И печальный.
«Вот, — говорит, — не поймали, не доказали, что продано. Просто буду платить за недостачу, как материально ответственное лицо. Но я за другим пришел. Я хочу понять, почему люди такие волки? Вот вы, старый человек, вам бороться за существование уже нет необходимости. Почему же вы меня закопать хотели? Почему вам спать не дает, что другой человек старается жить получше? Тем более, что у меня дети».
Я человека не закопаю. На меня в тридцать седьмом году уполномоченный НКВД кулаком стучал: покажи, что Федоров и Ривкин вредители. Никогда не забуду: он орал и матерился, а лицо у него было совершенно безразличое. Я потом не раз встречал такое: человек кричит — все равно, матерщину или лозунги, — а лицо у него безразличное. Но я тогда уполномоченному ответил: ничего плохого о них не знаю. «Понятно, — кричит, — почему вы не хотите помочь разоблачению врагов народа. Поговорим по-другому». Ну, думаю, все. Но знаете, больше меня почему-то не таскали. Может, не хотели возиться, может опасались испортить цельную картину следствия. А то бы, конечно, все.
Но я опять отвлекся. Так вот, я говорю этому жулику Семенову: «Нет, я не хочу тебя закопать. Но ты мне враг. И себе враг. Еще больший». А у меня к нему не злоба, а жалость какая-то. Вот прожил человек полжизни, почти уже сорок лет, — и ничего не понял. Что значит жить получше. Что значит счастье и несчастье? Не попался — счастье, попался — несчастье. И ничего душе, ничего людям. Он же не человек, хоть у него и дети есть.
Я, откровенно говоря, больно переживаю, что у нас с Наташей нет детей. И много думаю об этом. Но иногда мне кажется: вот было в моей жизни что-то такое, что приравнивается к рождению ребенка. Такое у меня ощущение...
... Все это понемногу, в разное время, рассказал мне Смирнов. Простите, что я свел все воедино.
Последняя наша встреча была совсем короткой. Он сказал:
— Вот я сейчас читаю Франса...
Но тут прибежала мордастенькая рыжая дивчина в застиранной кофте и сатиновых шароварах. Она взяла Николая Алексеевича за руку и увела. А мне крикнула:
— Извините! Мы, правда, очень спешим.
Наверно, это была великая девушка Черняшкина.
ЧУДНЫЙ ПРОДАВЕЦ КЛУБНИКИ
Мы ждали загородного автобуса. Он ходил редко, раз в сорок минут. Но другого способа добраться в Дальние Дворики не было. В этих самых Дальних Двориках работало много народу — там была фабрика пищевых концентратов, автобаза, общежитие ГРЭС и счетно-вычислительный центр какого-то института.
Против обыкновения, ожидающие не толпились под безобразным бетонным навесом. Все перекочевали на другую сторону шоссе и выстроились в очередь к зеленому ларьку «Овощи — фрукты».
Там торговали клубникой. Продавал ее тщедушный парень лет двадцати. Поместительный белый халат висел на нем, как на вешалке. Лицо было сделано как-то не по правилам — оно резко сужалось книзу и заканчивалось совершенно квадратным подбородком. И вел он себя странно...
Толстуха в плюшевом жакете, видно привыкшая обращаться с сильными мира сего, искательно заглядывала ему в глаза.
— Будьте так любезны, пожалуйста, дайте мне получше. Это для мальчика.
— Понимаю вас...
Продавец достал откуда-то из недр ларька новую плетенку, осторожно вывернул в лоток ее содержимое, долго выбирал по ягодке и даже зачем-то разглядывал каждую на свет.
— Нечего выбирать! — заволновалась очередь. — Клади подряд! Если все будут выбирать...
— У человека мальчик, — важно сказал продавец.
Собственно, почти у всех были мальчики. Ну, или девочки. Но очередь почему-то вдруг успокоилась.
— Пожалуйста, — сказал продавец дядьке с пилой, завернутой в тряпку. — Выбирайте и вы.
— Да ничего, — застеснялся дядька. — На ваш личный вкус.
Следующего продавец спросил:
— Вам далеко везти? Тут, понимаете, вот какая штука. На правом лотке ягода покрепче, на левом послаще...
И совершенно разнежившийся покупатель раскрыл свой профессорский портфель и сказал:
— Эх, рискнем на левую...
— Риск — благородное дело, — тонко улыбнулся продавец.
Очередь с готовностью рассмеялась.
Подошла какая-то взмокшая старуха с двумя мешками, перекинутыми через плечо. Вид у нее был злобный и несчастный.
— Сто пятьдесят граммов, — распорядилась она. — И положи мне вот ту клубничку. Вон ту, большую, красную.
Продавец продолжал накладывать ягоды из другого угла.
— Я же просила. Вон ту! — склочно сказала старуха.
— Понимаю вас, — врастяжку сказал продавец. — Я просто хочу ее положить сверху. Чтоб она не смялась.
Когда пробил час битвы, пришел автобус, — никакой битвы не произошло. Мы входили в машину, как благонравные ученики в воскресную школу, и кто-то кому-то настойчиво уступал место.
— Ах, какой молодец! — сказал один старик, когда автобус тронулся. — Я только жалею, что мы не написали ему благодарность.
— И лучше бы в газету, — воскликнул человек с профессорским портфелем. — Знаете, есть такой раздел: «О людях хороших».
Его мрачный сосед, читавший английскую книгу по астрономии, согласился, что это имело бы определенное воспитательное значение.
— А вы заметили? Вы заметили? — в восторге повторяла толстуха. — У него на другой чашке весов, на той, где гири, лежал пустой пакет! Чтоб нашего ни грамма не пропало! Представляете? Пакет лежал!
А дядька с пилой сказал, что это не так просто. Не может быть, чтоб это был простой продавец. Возможно даже, это был корреспондент, переодетый продавцом. Сейчас у корреспондентов пошла такая мода — то за шофера такси садиться, то за приемщицу ателье. Чтоб, значит, лучше познать всю глубину жизни.
Но никому не хотелось расставаться со светлым образом, и на дядьку зашикали. Нет! Нет! Конечно, это продавец!
А может, он новатор, зачинатель какого-нибудь движения? Или, может быть, он новенький и еще не понимает... Нет, просто вот такой попался! Удивительный!
И мы продолжали славить того парня с клубникой.
— Парень — правильно — хороший, — вдруг сказал молодой розовый майор, стоявший у дверей. — Но как, в сущности, ужасен наш разговор!
Все обернулись.
— И почему, спрашивается, мы так на него смотрим? Прямо чудо! — Майор свирепел от непонятной нам обиды. — Телевизорам не удивляемся! Кибернетике не удивляемся! А тут: не может быть! К чему мы, черт подери, привыкли!
Автобус тряхнуло.
— Как вы думаете, пойдет дождь? — спросил человек с портфелем.
ОЧКАРИК
— Вам тридцать?
— Не, двадцать семь... — Илик постучал ногтем по стальным зубам. — Может, из-за этого выгляжу старше.
— В тюрьме приобрели?
— Не, на воле. — И добавил, невесело усмехнувшись: — Мне зубы выбили, а потом, правда, я другим выбивал...
Мы сидели в самой середине котлована у береговой насосной. Вокруг громоздились живописные, словно нарочно устроенные декоратором, песчаные отвалы. Мостом повис над нами козловой кран. А совсем рядом — в пяти шагах — работал компрессор. Компрессор пыхтел, свистел, дрожал от злого напряжения, и казалось: еще минута — и тяжелая махина сорвется с места и помчится, не разбирая дороги, сокрушая стены, расшвыривая бревна и прутья арматуры.
Из окна недостроенного корпуса высунулся кто-то в спецовке, помахал рукой и крикнул: «Эгей, Микола!»
Илик поднялся с бревна и, подойдя к компрессору, что-то подвернул. За стеной застучали очереди пневматических молотков.
— Там дырки бьют, — объяснил Илик.
И меня снова поразил этот грубый грузчицкий голос, так не соответствующий внешности моего собеседника. Такой внешностью (тонкое, одухотворенное лицо, сосредоточенно сведенные брови, роговые очки) в кинематографе обычно наделяют аспирантов, молодых положительных героев, разоблачающих к концу фильма старых, консервативных академиков.
— По дурости бьют дырки. Понимаете, забетонировали то место, где надо устанавливать кольца. То ли колец не было, то ли не догадались, что нужно. И вот сейчас отбивают, что сами забетонировали. Если смотреть на такие вещи с государственной точки...
Вдруг лицо его окаменело. Илик бросил на меня взгляд, полный презрения, и положил огромную, не по росту лапу на мой блокнот.
