Тени исчезают в полдень - Анатолий Степанович Иванов
— Вот-вот… Это помни, — сказала она, догадавшись, что значит это поглаживание, и молча принялась за свои дела.
Потом, до самой весны, жили так, будто ничего не случилось.
В конце зимы 1920 года, перед самым распутьем, Серафима снова повела их куда-то. Снова шли ночами, потому что днем можно было утонуть в поплывших неожиданно логах.
Остановились в небольшой, всего в два десятка домов, деревушке.
— Вот здесь будем жить, сколько Бог приведет, — сказала Серафима. — Тут свои все, ничего, спокойно будем жить. Мы с тобой, Константин, для вида — муж да жена. Тарас будет работник наш. Хлеб будем сеять, огородишко садить. — И повернулась в угол к иконам, начала молиться.
— Кто же тут живет-то? — спросил он на третий или на четвертый день у Серафимы.
— Мы и живем.
— Да чей дом-то?
— Чей же еще? Наш.
Больше Серафима ничего не сказала.
Деревушка, спрятавшаяся в зауральской северной глухомани, жила необычной, молчаливой и угрюмой жизнью. Бородатые неповоротливые, как медведи, мужики при встречах не здоровались даже, а лишь осеняли друг друга крестом. Баб и совсем на улицах не было видно. Можно было подумать, что женщин вообще нет в деревне, если бы иногда не приходила к Серафиме то одна, то другая местная жительница. Молодые они или старые — разглядеть было нельзя. Каждая повязана платком так, что видны только нос да глаза. Носы у всех были почему-то острые, как шилья, и глаза тоже — острые, бегающие. К тому же приходили они всегда вечером или ночью, долго шептались с Серафимой в ее комнате.
Костя жил в другой со Звягиным.
— Ну, нар-родец! — каждый раз говорил Тарас, возвращаясь с улицы. — Открещиваются друг от друга, как… И от меня один зверюга крестом сегодня отгородился, словно я черт какой. Одно слово — староверы.
— Балуются тут в лесах людишки-то, — объяснила в конце концов Серафима. — Глухомань, ни царя, ни закона тут. Вот люди и привыкли обороняться.
— Крестом? — насмешливо спросил Тарас.
— А что же… Помогает, — строго ответила на это Серафима.
А однажды Звягин, моргая удивленно круглыми глазами на круглом, как блин, лице, сообщил, захлебываясь от торопливости:
— Тут, в этой деревушке… тетка ейная живет! Понятно?
— Что за тетка? Чья тетка?
— Да ее, Серафимкина… Игуменья Мавра по прозвищу. Она и верховодит тут над всеми, эта игуменья. Сказывают — раньше Мавра свою обитель имела. И та обитель в каком-то Черногорском скиту стояла. А в революцию пошевелили маленько скит — оружие, что ли, там прятали да таких же, как мы, молодцов… Мавра собрала остатки с этого своего Черногорского скита… и с других, тоже, значит, потревоженных, и увела сюда. Понял, куда нас Серафима доставила?
— Да кто это сказывает все тебе?
— А-а… Сошелся я тут… с одним мужиком, Микитой звать.
Прожили они в деревне уже несколько недель, а Костя ни разу еще не видел Серафиминой тетки, не замечал каких-либо старообрядческих служб, не слышал религиозных песнопений. И думал иногда: в самом ли деле это староверческая обитель?
Но однажды, на Пасху, проходя вдоль единственной улицы деревеньки, невольно приостановился возле одного дома — из приоткрытого окна донесся до него торжественный женский голос:
— Поведал нам отец Евстифей, глаголя…
Костя подошел поближе, заглянул в окно. В просторной комнате было полно женщин — все в черном, с наглухо повязанными черными же платками лицами.
Возле стены, на каком-то возвышении, сидела в грубом деревянном кресле с подлокотниками мрачная костлявая старуха с остренькой головой, тоже замотанной в черное. Рядом с ней за столиком над раскрытой книгой склонилась молодая женщина. Она нараспев читала:
— «Идуще же ми путем, видех мужа, высока ростом и наго до конца, черна видением и гнусна образом, мала главою, тонконога, несложна, бесколенна, железнокоготна… весь зверино подобие имеша…»
Костлявая старуха пристукнула толстым костылем, чтение прекратилось.
— Неча взоры опускать и лукаво перемигиваться! — с гневом сказала она. — Не откроет Господь глаза ваши — не прозреете. Так понимать надо сие место из Лествицы[3]: вороги наши таково зверино подобие имеша. Вы на своей шкуре звериность сию попробовали. Выгнаны вы с родимых мест, с Черногорского скита, в место это гнилое загнаны. Слышу, стенает об нас архиепископ наш Мелентий. Но и сюда, не дай Господь, придут они, бесколенны и железнокоготны… Тогда один спаситель у нас — Господь всемогущий. Молитесь — и он приберет вас, не отдаст врагу глумливому…
Скрипнула дверь, из дома выскочила Серафима, сдавленно крича:
— Костя!.. Константин Андреич!!
Схватила за рукав, потащила прочь:
— Грех-то, грех! Ведь неверующий ты. Как можно! Приметила бы тетушка!!
— А может, я все же… одной с ней веры, — сказал Костя.
— Все равно… Ты же лоб никогда не перекрестишь — шутка ли… Ведь за то спасибо, что приняли нас да терпят здесь…
Серафима тащила его за рукав дальше и дальше.
Когда подошли к своему дому, Костя спросил:
— А за что это такое выгнаны они с родных мест? С этого самого Черногорского скита?
— Мало ли… — уклончиво ответила Серафима. — Ты вот тоже… далече от дома.
— Так, понятно, — уронил Костя почему-то со злорадством. — А где же отец с матерью твои? Тетку вроде видел. Эта старуха с костылем… она, что ли?
Серафима окатила его холодным взглядом и опять сказала:
— А твои где родители?
— Во-он что… А я думал, отец и мать твои… тоже, как тетка… только и могут святые писания растолковывать…
На это Серафима лишь снисходительно усмехнулась.
Они постояли у крыльца, потоптались, словно раздумывая, о чем бы еще поговорить.
— А неприглядное же место тут. Сумрачно, болотом воняет.
— Тут болота кругом и есть, как вокруг той землянки, где прошлогоднюю зиму коротали, — ответила Серафима. — Болота да тайга-матушка, бездорожье. Один тракт и проходит верстах в ста или чуть поболе — никто не мерил. А зимой и вовсе не добраться сюда — снега-то в сажень глубиной, утонешь…
— Да-а… Я вот о своем-то родителе… Не знаю даже,
