Юрий Смолич - Избранное в 2 томах. Том 2. Театр неизвестного актера. Они не прошли
— Ну-ка, посторонитесь немножко! — сказал хозяин.
Я прижался к стенке, и он тяжело прыгнул вниз.
Теперь он стоял вплотную ко мне, — я ощущал его горячее дыхание, его борода щекотала мне лицо.
— Уехали, — тихо сказал хозяин, — все уехали. Но они еще в селе. Пока из села не выедут, вам лучше не показываться. Я старухе велел, чуть что, подойти к стожку и кашлянуть.
Рыжий дядя засмеялся мелким, хитрым смешком.
— Вот оно дела какие! А мне невтерпеж! Охота с живым человеком живым словом перекинуться. Так я вот вроде в гости пришел к вам, товарищ!
Он произнес это слово «товарищ» с особенным вкусом. Видно, он соскучился по этому слову и вкладывал теперь в него глубокий задушевный смысл. Для меня это слово в его устах прозвучало тоже невыразимо приятно и трогательно.
Рыжий дядя нащупал меня в темноте, — его рука коснулась моих плеч, груди, локтя, опустилась ниже, нашла мою руку и пожала ее.
— Будем знакомы, — сказал дядя, — Лопушенко, Никанор Герасимович!
Он снова засмеялся мелким, хитрым смешком.
— В настоящей жизни — колхозный кладовщик местного колхоза имени Ильича, а теперь, под пятой фашистского рабства, черт его знает, кто такой. Обормот! Вот дела!
Я крепко пожал широкую заскорузлую руку Никанора Герасимовича Лопушенко, колхозного кладовщика в настоящей жизни.
— Спасибо вам, товарищ Лопушенко! Вы спасли мне жизнь.
Лопушенко еще раз засмеялся.
— Хе-хе! Не говори «гоп», пока не перескочишь! Еще кто его знает, как все обернется. А ну надумают, собаки, назад вернуться да начнут все дворы обшаривать на нашем краю? Яму, знаете, найти штука нехитрая — дураком надо быть, чтоб не найти. Советские заготовители в тридцать втором году в два счета нашли. Только во двор — сразу шасть к стожку, опрокинули его: ну-ка, гражданин Лопушенко, доставайте да тащите, а за то, что хлеб гноите, государственное имущество портите да саботажем занимаетесь, — пожалуйте к ответу. Целых три месяца отсидел, а по закону точно пять лет полагается, матери его хрен в то самое место!
Он залился смехом — веселым, хитрым. Смеялся Лопушенко так: сперва слышался только хрип, затяжной и трудный, точно перед кашлем, а потом уж мелкий, язвительный смешок.
— Садитесь! — сказал, отсмеявшись, Никанор Герасимович. — Уж извините, садиться придется на корточки, мебели не приготовили, кто же мог знать!
Он положил руку мне на плечо и прижал меня книзу.
— Из партизан будете? — без обиняков поинтересовался Лопушенко.
— Нет… — сказал я. — Разве здесь поблизости есть партизаны?
— Из окруженцев, значит, — протянул Лопушенко с нескрываемым разочарованием.
— Из окруженцев.
— С весеннего наступления?
— Да.
— Эх-хе-хе! — Лопушенко тяжело вздохнул. — Такие-то дела! А уж мы тогда надеялись, а уж мы тогда ждали!! Старуха моя как зажгла лампаду, так цельный месяц день и ночь жгла, три литра масла извела. Поверите, бабы в церкви тайком молились: «Господи, пошли мор на немецкую силу!» А сколько нашего народа тогда полегло! Сколько они, гады, перестреляли наших красноармейцев! Не перечесть! Не пройдет это им даром, проклятым, ой, не пройдет! Не простит иродам народ!
Я почувствовал, как Лопушенко погрозил кулаком. Борода его защекотала мне лицо.
— Вы уж извините, — сказал, успокоившись, Лопушенко, — что я все так просто, начистоту вам выкладываю. Да вы, видно, человек свой, — вон как от фашистов удирали! А тут, верите, кричмя кричать хочется, так допекли. Как волк живешь, слово боишься сказать, — как же тут со своим человеком словом не перемолвиться? Да если бы мне не приспичила так охота поговорить, я, может, и помочь бы вам не отважился. Истинная правда! А поговоришь, душу отведешь, может и переживешь супостата… Так вы не из партизан будете, а?
— Нет, не из партизан.
Мы стояли совсем тесно, в сырой яме, под землей, на глубине трех метров, а над нами на плетне стоял стожок. Мы не видели друг друга, но каждым своим нервом я чувствовал каждое движение человека, стоявшего напротив меня.
— А может, все-таки из партизан? — с надеждой и мольбой в голосе еще раз спросил Лопушенко.
Я улыбнулся.
— Вам, Никанор Герасимович, так хочется, чтобы здесь были партизаны?
— Уж так хочется! Так хочется, просто беда! Вон в Лисках под Изюмом появились партизаны. За ахтырскими лесами тоже, говорят, бургомистра кончили, сожгли полицию и мосты взорвали. А на Сумщине, поговаривают, какой-то Сидор целую партизанскую армию на немцев ведет! А у нас нет как нет, точно мы богом забытые, матери его в то самое место!..
— Вы вот ждете так партизан, Никанор Герасимович, — сказал я, — а что же сами не пойдете да не организуете партизанский отряд?
Лопушенко махнул рукой и задел меня по лицу.
— Простите! — поспешил он извиниться. — В глаз не попал?
Он сокрушенно вздохнул.
— Где уж мне?! Я человек порченый. Для участия в военных действиях я не ударник. Меня и на действительной по этой причине в обозе держали. Не пускали меня во фрунт. Труса у меня и родитель праздновал: в ту германскую войну погиб в дезертирах. Ополченец он был. Их Керенский под Перемышль гонял. Оно, конечно, если в чем помочь, так и я не отстану, помочь — помогу, это уж поверьте. Но насчет того, чтобы в бой идти, так прямо скажу: не герой! Хе-хе-хе!
Он вдруг засуетился, замахал руками, нащупал свою корзинку, вырвал ее у меня из рук и начал торопливо развертывать.
— Это вот угощайтесь, пожалуйста, я позавтракать вам захватил. Старуха моя собрала, что нашлось под рукой. Вы уж извините, чем бог послал, ведь кто его знает, сколько вам придется тут просидеть…
— Спасибо, Никанор Герасимович, — сказал я растроганно, — но я не голоден.
— Ну, ну, ну! — замахал рукой Лопушенко, снова попал мне в лицо и извинился. — Мыслимое ли это дело, чтоб из лесу человек да не голодный? В село небось за харчишками подались? И не говорите! Тут нам и по чарке припасено, чтоб поблагодушествовать, хе-хе-хе!
Я услыхал, как в темноте зазвенел, ударившись о бутылку, граненый стакан, и сразу забулькала жидкость, — бутылка была полна.
Не по себе было мне в эту минуту. Во мне боролись два чувства: чувство умиления и признательности к доброму человеку с властным чувством осторожности. «Чего это, — думал я, — так вдруг гостеприимен, приветлив и смел этот трусливый рыжий дядя с лохматой бородой? Может, Никанор Герасимович себе на уме? Может, он так же хитер, как и его смех? Может, он хочет заманить меня и выведать у меня о партизанах? Может, он хочет выслужиться перед немцами, а может, он просто — агент гестапо?»
Это были тяжелые и гадкие мысли. Так больно сомневаться и не верить человеку, особенно когда он спасает тебя и всячески выказывает тебе свое расположение и сочувствие твоему делу. Но я должен был так думать: я был подпольщик.
Лопушенко протянул стаканчик, брызнув мне при этом на грудь. В нос мне ударило крепкой сивухой.
— Прошу покорно, — сказал он.
— Пожалуйста, пожалуйста, пейте вы!
— Нет уж, прошу вас, я после!
— Но как хозяин…
— Э, нет! Это уж вы как гость…
Мы поспорили некоторое время, потом я взял стаканчик и выпил. Нельзя было обижать хозяина. Сивуха была вонючая и чертовски крепкая.
Лопушенко тоже выпил и смачно крякнул. Потом он пошарил в корзинке и ткнул мне закуску. Это была краюшка хлеба, кусок сала и пол-луковицы.
— Соли, соли возьмите!
Но я поблагодарил — сало было старое и соленое. Пока я разжевывал жесткое сало, Лопушенко опять затрещал:
— Вот оно дела какие! Вы уж на меня не сердитесь, но я прямо скажу: и отец мой, и дед, а может, и прадед, кто его знает, только о том и думали, как бы на своем клочке земли зажить хозяевами. Дед мой был из крепостных, отец батрачил по экономиям. Ну, Октябрьская революция, спасибо ей, наделила меня землей, так что я и в середняки вышел потом, после нэпа. И вот на тебе: межи долой, лошадей — в общественную конюшню, — словом, сплошная коллективизация! — Лопушенко вздохнул, в руках его звякнул о бутылку стаканчик. — Выпейте, пожалуйста!
Я взял стаканчик и молча выпил. Лопушенко налил себе, опрокинул и снова смачно крякнул. Потом он засмеялся мелким и хитрым смешком.
— Был у меня грех на душе, нечего греха таить, коли теперь такая напасть на нас! Получил я по заслугам: мыслимое ли это дело — хлеб в яме гноить? Да я бы… — Он захлебнулся в сердцах и, не найдя слов, махнул рукой и опять попал мне в лицо. — Мало мне дали! По закону за этакое дело не три месяца, а пять лет полагается! Да судьи, вишь, были милостивые, оказали мне классовое снисхождение: приняли во внимание темноту мою и бедняцко-пролетарское происхождение. Неправильно это! — чуть не закричал Лопушенко. Он уперся мне в грудь и защекотал лицо косматой бородой. — Неправильно, матери его в то самое место! Судить так судить! И нечего там кивать на пролетарское происхождение! Я и товарищу Сталину это свое мнение выскажу, как война кончится и фашистов перебьют.
