Максим Горький - Антология русского советского рассказа (30-е годы)

Назавтра министр финансов, тайный советник Вронченко, принял коммерции советника Родоканаки.

Министр был человек грузный. Принимая его на службу, бывший министр Канкрин решил, что он «пороху не выдумает». Теперь наступило время, когда требовались именно такие министры. Говорили о нем еще, что он «задним умом крепок». Пригодилось и это. Став министром, Вронченко обнаружил отличные мужские качества и шутливость. Его поговорки пошли в ход. Например, когда министр соглашался, он говорил:

— То бе,

если же нет:

— То не бе, —

и нюхал при этом табак.

Говорили, что он таким образом парафразировал известную фразу Гамлета: to be or not to be — быть иль не быть.

Вообще же он был вполне государственным человеком, лично понимающим всю важность финансов.

Родоканаки он принял холодно, но вежливо.

— Прошу пожаловать и сесть сюда, на диван.

Родоканаки изложил цель посещения и высказал пожелание, чтобы кабатчица была наказана самым строгим образом, а Конаки освобожден, если возможно.

Министр Вронченко не согласился и даже нахмурился.

— Бо он сам виноват, il est coupable.

Родоканаки сказал, что лица, несущие откупные труды, не могут отвечать за лиц, посещающих питейные заведения, и что Уткин, Лихарев, барон Фитингоф ожидают, что Конаки не будет предан суду.

— То бе, — сказал министр и равнодушно нюхнул табаку.

Тогда коммерции советник Родоканаки, вздохнув, тут же примолвил, что говорит не от своего имени: он — это другое дело, потому что давно готов на отдых и смотрит на откупные операции как на непосильные, но принужден передать от имени вышеупомянутых, да уж и своего, его высокопревосходительству, что все они намерены учредить акционерный капитал по разматыванию шелка, не могут поэтому долее нести откупа и принуждены отказаться.

— То не бе? — сказал изумленный Вронченко и подпрыгнул на стуле.

— К душевному сожалению, ваше высокопревосходительство, то бе, — сказал с печальною улыбкою, кланяясь, Родоканаки.

Только после ухода Родоканаки Вронченко опамятовался:

— Что за бес? Иль э фу[17], — сказал он тут же случившемуся секретарю. — Какой там к бесу шелк?

Но сам он вскоре понял, что шелк имеет во всем деле лишь чисто формальное значение, и вспомнил, что сумма питейных откупов равняется двадцати миллионам. А всех чрезвычайных доходов, огулов и кругом, на глаз, дай бог, сорок. Чрезвычайные же расходы вовсе неопределимы и непреодолимы.

Министр Вронченко почувствовал одиночество. Он задал себе вопрос, как поступил бы на его месте великий Канкрин, и даже приложил руку ко лбу козырьком, так как тот, страдая слабым зрением, всегда надвигал на лоб в служебные часы зеленый козырек, предохраняющий от света.

Решительно не находя ответа, Вронченко сказал секретарю фразу, в которой выразил положение:

— Вся совокупность такая…

Ответа не было.

Надув щеки и пофукав, он отдышался и решил, что возможны перемены.

Он решил посетить некоторых товарищей по министерским обязанностям, а лично до вечера ничего не предпринимать.

Как всегда бывает с человеком растерянным, он поехал на верный провал, к министру юстиции Панину.

Министр юстиции отличался прямолинейностью. Буквально понимая принцип непреклонности, он ни перед кем, исключая императора, не преклонял головы, и если ему, например, случалось уронить носовой платок или очки, то, при высоком росте, приседал за нужною вещью на корточки, не склоняя корпуса. Он отличался нравственностью, преувеличенные слухи о которой дошли даже до иностранных дворов.

Объяснив суть дела Панину, Вронченко указал на то, что, если рассудить антр ну де[18],— кабатчик не может уследить за всеми и за всех отвечать, и просил о помощи:

— Бо трещим.

Панин ответил ему с откровенностью:

— Всегда рад, любезный Федор Павлович, вашим представлениям, когда они касаются правосудия. Заверяю, что виновные будут строго наказаны. Преступление, подобное описанному вами выше, не может в просвещенном государстве остаться без наказания. Но приложу все старания, дабы охранить спокойствие вашего министерства.

Нюхнув табаку, заехал к Левашову, но генерал делал свою утреннюю гимнастику, и из комнаты доносилось:

— Ать! Два! — Рыв-ком!

Пробираясь на усталой лошади к Алексею Федоровичу Орлову, Вронченко опустился, обмяк, почувствовал, что погода изменилась, тает, и что баки у него мокрые, как будто он никогда и не был министром.

Алексей Федорович Орлов принял его с всегдашнею осанкою воина.

Первые фразы, произнесенные им, были энергичны!

— Садитесь! Что такое?

Но потом, со второй же фразы Вронченка, он стал совершенно рассеян, смотрел все время на свои каблуки, завивал крендельком конец аксельбанта и наконец, как-то странно хрюкнув, сказал:

— Хоша я и понимаю, что финансы нужны, да в кабак ходить строго воспрещается.

Выйдя на улицу и найдя там уже совершенную слякоть и разлезлое таяние снега, Вронченко посмотрел на осиротелую лазурь и, сказав сам себе:

— В отставку! — приказал кучеру:

— Отвези меня на квартиру.

На очередном докладе государю Вронченко крепился и наконец, побагровев, доложил, что с откупными операциями обстоит неблагополучно.

Он долго готовился к этому докладу.

Император прервал его.

— Утри нос, — сказал он строго.

Это могло быть понято буквально, потому что в сильном волнении министр действительно почасту и помногу нюхал табак, так что позднейшие домыслы о том, что в эту минуту у него «повисла капля», может быть, имели основание. У императора было наследственное отвращение к табаку. Но, с другой стороны, это могло быть понято как приказ об отставке.

Сразу же после этого доклада стало известно, что министр финансов на днях выходит в отставку.

Когда граф Клейнмихель прослышал, что у Вронченка неладно с откупами, он пришел в хорошее расположение духа.

— Скотина, — сказал он, — пусть посидит без миллионов, скотина, с миллионами всякий умеет.

Когда же разнесся слух об отставке Вронченка, он окончательно повеселел.

— Уходит в отставку, — сказал он в разговоре со своим любимцем директором департамента публичных зданий. — И уходи, скотина.

Директор тоже высказал радость, но прибавил, что с балансом и бюджетом теперь, по-видимому, произойдет перемена.

— Какая перемена? — спросил граф. — К чему?

Директор объяснил, что откупа отпадают, и это дает в ведомстве финансов будто бы разницу в двадцать с лишком миллионов.

— Конечно, отпадают, пусть посидит без миллионов, скотина, — сказал граф, но тут же вспомнил, что скотина-то выходит в отставку, а он, граф, остается.

Он посовещался кой с кем.

К вечеру погрузился в размышления и начал быстро ходить по кабинету.

Поставлена на стол бутылка зельцерской, что всегда делала в таких случаях заботливая графиня.

Ему стало вдруг ясно: отпадают миллионы — не на что строить железные дороги и мосты. Не на что строить — не строятся. То есть исчезают в первую очередь подрядчики.

Граф Клейнмихель увидел перед собой бездну разорения.

Слухи, которые поползли разом и вдруг, имели особенно злонамеренный характер.

Передавалось на ухо и с оглядкою, что двое солдат угрожали жизни императора, но его спас малолетный подросток. Другие же, главным образом из военных, с досадою возражали, что, напротив, юный наглец бросил снежком в императора, но был задержан полицейским поручиком, а теперь нахал содержится в Петропавловской крепости.

Отставка министра финансов широко огласилась, хотя и не была еще объявлена. Причина была, по общему мнению, — скандальная Жанетта с Искусственных минеральных вод.

В донесениях французского атташе своему правительству о деле рассказывалось более точно. Группа знатных откупщиков, нечто вроде fermiers gênêraux[19] старого режима, d’encien rêgime, во Франции, предъявила иск правительству на пятьдесят миллионов рублей; население в панике; министр финансов не у дел и проводит дни у известной Жанетты на Мещанской улице. На императора сделано покушение во время выезда на охоту (oblava russe).

Атташе писал: Auf nuns, aut nunguam — теперь или никогда.

Он сидел в кругу семейства. Ощущение семейного счастья заменяло ему все остальное. В такие дни он требовал, чтобы к чайному столу подавался настоящий самовар и чтобы сама императрица разливала чай. Он все время шутил с молоденькими фрейлинами и рассказал исторический случай из своей молодости: когда кавалер, состоявший при нем, задал ему тему для сочинения: «Военная служба не есть единственная служба дворянина, но есть и другие занятия», — император, которому в то время шел пятнадцатый год, подал по истечении часа с половиною чистый лист бумаги. У фрейлин вздрогнули плечи при этом рассказе.