Каждое мгновение! - Павел Васильевич Халов

— Теперь осиновцам помогут только военные.

Коршак обошел человека, стоявшего перед ним, и положив на стол партбилет, сказал:

— Прошу располагать мною по усмотрению.

Секретарь взял партбилет машинально, машинально раскрыл его.

— Коршак? Кто это — Коршак? — спросил он.

— Коршак — это я. Вы меня не помните?

Коршак понимал, что нелепо, смешно спрашивать об этом сейчас. Но ничего нового сказать он не мог. Секретарь райкома ответил:

— Я помню. Но зачем вы здесь? И что вы можете?

— Что хотите, — сказал Коршак. — Да, что хотите.

Секретарь помолчал и вдруг, пристально глядя в лицо Коршаку, сказал:

— Э, не-ет. Ни лопаты, ни огнетушителя я вам не дам. Сидоренко! Ну-ка, бери писателя и — к танкистам. Что хотите делайте, как хотите уговаривайте, становитесь на колени, но они должны пойти туда, до рассвета они должны быть там. Только они могут остановить огонь. Но ты, Сидоренко, должен вернуться, ты мне здесь нужен. Писателя можешь оставить там, для порядка.

— Пошли, — сказал Сидоренко. Это был тот самый, в куртке, что загораживал секретаря от Коршака. Солидный и крепкий, он стремительно шел впереди, и Коршак подумал: если он отстанет от Сидоренко в такой толчее, то искать его будет по голосу, — особый голос.

— А что это за часть? — спросил Коршак, когда они вышли на улицу.

— Антипов! Антипов! — не ответив Коршаку, сипло позвал Сидоренко. И, как ни странно, услышали — из скопища машин, включив подфарники, выбрался «уазик».

Майор Гапич

Молоденький, но уже обслужившийся старший лейтенант, в ремнях поверх блестящего от чисток и времени френча и при оружии, встретил их у крылечка КПП.

Видимо, Сидоренко знал правила: он с нетерпением ждал, пока «старшой» связывался с кем-то.

— Слушаюсь, — наконец, ответил кому-то дежурный. Потом положил трубку в коробку полевого телефона и сказал уже Сидоренко, поднимая на него спокойные глаза:

— Хозяин сейчас прибудет. Прошу подождать.

И тут же старший лейтенант отвернулся и стал глядеть в темное окно. Все трое стояли у крохотного, заляпанного чернилами стола.

— А скоро прибудет хозяин-то? — нетерпеливо спросил Сидоренко.

— Не могу знать, — ответил старший лейтенант. — Да вот, уже и прибывает.

Темное окно просветили узкие, как лезвия, лучи затемненных фар.

Оправляя снаряжение, загоняя на место сдвинувшуюся было кобуру с пистолетом, проверив, правильно ли сидит на голове фуражка, старший лейтенант выкатился из КПП.

…Несмотря на поздний час, в штабе было полно офицеров. Одетые по-походному — в ремнях и с оружием, они играли в шахматы, кучками толпились в кабинетах и коридорах, стояли на крыльце, курили, негромко переговаривались о чем-то своем. При появлении Коршака и Сидоренко они замолчали, расступились, давая дорогу. Так вот, словно сквозь строй, и прошли они за мерно шагающим массивным полковником, который тоже был в полевой форме с зелеными погонами, в зеленой фуражке с неопределенного цвета околышем. У своего кабинета с табличкой «Командир части п-к Тобольцев» полковник остановился, пропустил их вперед. И они вошли.

— Ничем не могу вам помочь, — сказал полковник бесцветным голосом.

— Для того, чтобы сказать такое, не нужно было тащить нас через всю территорию, полковник, — ответил Сидоренко.

Полковник чуть помедлил и сказал:

— Весьма… Весьма сожалею…

Сидоренко стоял, упрямо нагнув голову, и Коршак видел, как багровеет над смятым воротником телогрейки его шея.

— Знаешь, полковник, — глухо сказал Сидоренко, — ты это брось. — Вам, — передразнил он, — не вам. Мы с ним не дачу свою спасаем! Ты понимаешь, что ты говоришь? Ты понимаешь, как говоришь ты? Люди там, лес. Поселок… Поселок! Если не танки — им не выбраться оттуда. И ты сам со своим штабом… Сгоришь к чертовой матери! Неужели не ясно?

— Мне все ясно, — учтиво сказал полковник. — Но я, имею приказ. По ту сторону границы сотни тысяч чужих солдат…

— Господи боже мой! — шумно вздохнул Сидоренко. — Всего вы боитесь. Что скажут соседи, что подумают знакомые!.. Когда вы здесь проводите учения — кто там шевелится?

— Да пойми ты, — полковник едва сдерживался. — Я не имею приказа. Без приказа не дрогнет ни одна гусеница. Разговор этот пустой.

— Бывают минуты, полковник, когда приказ отдает совесть, а не генералы, — сказал Сидоренко.

Полковник медленным жестом достал папиросы — таким медленным, точно специально тянул время: дескать, сейчас острота схлынет и не надо будет ничего решать. Так Коршак и подумал, глядя на полковника. И он представил себе, как улыбнется в таком случае полковник — чуть снисходительно, словно детям, и, пожав широкими своими плечами, на которых плотно, как будто на всю жизнь, лежали погоны, скажет с облегчением: «Вот видите. Я же говорил!»

Но когда полковник прикуривал, Коршак отчетливо различил, как дрожат большие, холеные, но, вероятно, сильные полковничьи руки.

Наверное, полковник не мог сказать им, штатским людям, всего, что знал. И, возможно, по-своему он был прав, и только выдержка и серьезность дела, с которым обращались сейчас к нему, помогли ему сдержаться. Но они не знали и не могли знать, как мучительно болело в нем сейчас сердце, как рвалось оно. Но он не мог, не смел, не имел права своей властью двинуть на огонь свои машины. Он держал их в боевой готовности — машины и людей. Стоило ему только вскинуть брови, и вся масса людей тотчас исчезла бы в люках танковых башен, в стальных коробках БТР, вездеходов и БМП. Взревели бы моторы, выплеснув через выхлопные патрубки сизый дым отгоревшей солярки, глухо дрогнула бы под неимоверной тяжестью брони, точно уплотняясь, земля… Все тогда было бы легко, понятно и просто. Как на фронте. А сейчас полковник чувствовал себя виноватым, хотя вины за ним не было, и ему стыдно было и перед этими людьми, и перед солдатами и офицерами соединения, и перед людьми вообще, и, что особенно трудно было ему, — он испытывал мучительный стыд перед самим собой. И он не краснел только потому, что природа наградила его такими сосудами — он не бледнел и не краснел, и со стороны всегда казалось, что это — каменное спокойствие. За это его чисто физическое качество и считали спокойным и невозмутимым, что сродни храбрости. Это помогло ему и по службе. И полковник молил сейчас бога, чтобы огонь — пусть не вплотную, пусть не в полную силу, но подходил бы к той территории, за которую он ответствен. Это дало бы ему моральное право заодно двинуть танки и туда, куда эти люди просили его.

Теперь молчали все трое. Полковник курил, медленно поднося папиросу ко рту и едва прикасаясь к ней плотно сомкнутыми губами. Потом неожиданно спросил:

— Что могут сделать танки? Что они должны сделать?

— Вот