Вадим Собко - Избранные произведения в 2-х томах. Том 1

Максим Сергеевич, стараясь понять настроение дочери, внимательно взглянул на неё, но не смог ничего отгадать.

— Давай обедать, — сказала дочь и, не ожидая ответа, пошла на кухню, загремела там посудой.

Максим Сергеевич только пожал плечами и сел за стол. Не мог же он знать, что произошло в тот субботний вечер.

Семён Климко, идя к Матюшиной, не думал о святой и чистой любви. Наоборот, он точно знал, зачем идёт к этой грубовато красивой и откровенной в своих желаниях женщине. Но появление смешного, наивно влюблённого юноши всё осветило новым светом. В этом свете Климко увидал и себя и Любовь Максимовну, и картина показалась ему отвратительной. Он молча посмотрел на Матюшину, которая всё ещё смеялась, потом подхватил на руки бесчувственного Ивана и пошёл к выходу.

Боксёр вынес отяжелевшее тело Ивана на площадку и осторожно опустил на прохладный бетон. Потом взглянул на Любовь Максимовну и так же молча, боясь сорваться, быстро, не оглядываясь, пошёл по лестнице вниз.

Сначала Матюшина растерялась. Куда пошёл Климко и почему он не возвращается? Может, за доктором?

Но эти мысли сразу исчезли, и Любовь Максимовна поняла всё. Она подбежала к перилам площадки, взглянула вниз, где ещё виднелась стройная фигура Климко, и крикнула:

— Семён!

Всё вылилось в этом крике — и раздражение против Ивана, и злоба на пренебрёгшего ею человека, и непрощаемая женская обида. Лучше бы избил её Климко, чем вот так, молча, даже не взглянув на прощание, ушёл.

— Подлец! — прошептала Матюшина, услышав внизу стук хлопнувшей двери.

Наконец Любовь Максимовна отняла руки от перил. На мгновение её взгляд задержался на лежавшем Иване, потом она пошла к себе, крепко, на все задвижки, закрыла дверь, упала на кровать, накрыла голову подушкой и заплакала злыми, бессильными слезами.

Обо всём этом не знали, да и не могли знать ни Железняк, ни Половинка. Максим Сергеевич не знал и того, что вчера его дочка, встретив Ивана в подъезде, улыбаясь, словно не замечая ни синяков, ни пластырей, сказала так, будто между ними ничего не произошло:

— Скоро, Ваня, твои из пионерлагеря вернутся?

Иван взглянул на неё тёмными, измученными глазами, и во взгляде его не отразилось никаких чувств, будто он смотрел на пустое место.

— Я вас очень прошу, — произнёс он, очевидно, продуманный и заранее приготовленный ответ, — я вас очень прошу никогда ко мне не обращаться, потому что я не стану отвечать, и вам будет неловко.

Даже тени колебания или сомнения не почувствовала за этими словами Любовь Максимовна. Вот так, просто и спокойно, взял и вычеркнул её из своей жизни Иван. Это было обидно.

Ей также хотелось ответить чем-нибудь вежливооскорбительным, но на языке закипала одна брань. Любовь Максимовна знала — Железняк лишь улыбнётся, если она выругается… и сдержалась.

Вечером того же дня Иван появился на стадионе. Тут шла обычная кропотливая работа. Спортсмены Калиновки тренировались для будущих соревнований.

Иван несколько минут посидел на скамье около зелёного поля, глядя, как футболисты обстреливают ворота или, играя мячом, сотни раз подбрасывают его то правой, то левой ногой. Он наблюдал, как, свободно и легко побеждая простор, бежит в группе легкоатлетов чемпион Калиновки Борис Криницкий. В дальнем секторе стадиона группа спортсменов разучивала первые приёмы прыжков с шестом. Стадион жил напряжённой рабочей жизнью, и в работе каждого спортсмена Иван чувствовал целеустремлённую мысль, ясно обозначенную цель.

Его избитое лицо и лоскутки пластыря на скулах привлекали внимание всех. Иван ловил на себе немало весёлых взглядов, иногда вопросительных, иногда насмешливых, но не обращал на них внимания: пожалуй, он и сам посмеялся бы, увидев размалёванную физиономию.

Он вошёл в спортивный зал и спросил, где можно найти Григория Ивановича Гурьянова. Ему ответили, что тренер сейчас работает с группой боксёров, но если Железняк хочет подождать, то может войти в зал, на трибуну. К Гурьянову можно подойти только после занятий.

Железняк поблагодарил, осторожно вошёл в двусветный зал с очень высокими, затянутыми стальной сеткой окнами и, стараясь остаться незамеченным, сел на невысокой трибуне.

На ринге боксировали двое парней в защитных шлемах, за их боем внимательно следил, иногда вставляя замечания, Гурьянов. В зале тренировались спортсмены. Одни, как будто играя, прыгали через детскую скакалочку — то на обеих ногах, то на одной, то скрещивая их. Другие упрямо и методично, как злейших врагов, колотили тяжёлые мешки, набитые чем-то крепким и упругим. Третьи с невероятной быстротой наносили удары по туго надутым пневматическим грушам. Некоторые, на этот раз уже в паре, по очереди повторяли удары и защищались от них. В занятиях была видна хорошо продуманная система, и Железняку очень нравилось здесь. Да, он правильно сделал, когда решил прийти сюда.

Он должен стать таким сильным, чтобы никто не мог безнаказанно поднять на него руку. Для этого нужно много работать. Он не боится работы. Для тренировок он найдёт время. И когда-нибудь он встретится с Климко, выйдет на честный, равный бой — и тогда посмотрим, кто окажется сильнейшим.

Появление Железняка в спортивном зале не прошло незамеченным. Боксёры время от времени поглядывали на него, даже Григорий Иванович взглянул один раз удивлённо, кивнул головой и, ничего не сказав, продолжал работу.

Железняку пришлось ждать долго. За это время почти все боксёры побывали на ринге, поработали со снарядами, поколотили мешки, пройдя большой замкнутый круг обычной тренировки. В конце концов Григорий Иванович разделил учеников на две группы, поставил в две шеренги и каждой дал по тяжёлому, набитому волосом мячу.

— Эстафета! — провозгласил он. — Держать мяч между колен, прыгать к стене и обратно!

Это была невероятно смешная и азартная эстафета. Ребята с мячами, зажатыми между коленями, прыгали, как спутанные кони; мячи падали, приходилось возвращаться обратно — всё это требовало очень большой ловкости. Шум и весёлый смех наполняли высокий зал. Иван хохотал вместе со всеми.

— Ура! — закричали вдруг в одной шеренге.

Последний боксёр принёс между коленями мяч, а вместе с ним и победу.

— Победила правая шеренга! — весело провозгласил Гурьянов. — Положить мячи и построиться!

Боксёры встали в ряд.

— Смирно! — скомандовал тренер. — Урок окончен. Разойдись!

Иван не спешил подходить к Гурьянову.

— Разрешите обратиться? — спросил он тренера, когда тот проходил мимо трибуны.

— Прошу!

— Мне очень хочется научиться боксу.

— Это хорошо, если хочется. Давайте сядем и поговорим.

Они сели рядом на трибуне.

— Познакомимся, — сказал Гурьянов и назвал своё имя.

Железняк тоже отрекомендовался.

— Где вы работаете?

— В первом механическом.

— Очень хорошо, там мало спортсменов. Скажите, товарищ Железняк, почему вам захотелось заняться боксом?

Иван промолчал.

— Это имеет какое-нибудь отношение к синякам на вашем лице?

— Я упал с поезда.

— Я не спрашиваю, откуда они взялись, однако должен вам сказать, что такой синяк может появиться только от прямого удара правой рукой. Я задал этот вопрос потому, что, когда в спортивный зал кто-то приходит, мне всегда хочется знать: почему этот человек тут появился?

Честно ответить Иван явно не мог, а врать не хотелось.

— Признайтесь откровенно, — продолжал спрашивать тренер, — хочется отомстить обидчику? Это привело вас сюда?

— Нет, — чистосердечно ответил Иван, не имея никакого желания мстить Кириллу. — Но я должен стать человеком, которого безнаказанно бить нельзя. Если вы не согласитесь принять меня к себе, я найду другую возможность, а своего добьюсь.

— Об этом разговор впереди, — сказал Гурьянов. Ему понравились и горячность Ивана, и манера говорить. — Конечно, я буду с вами работать, но о том, как мы это сделаем, нужно хорошенько подумать, — добавил он.

— О чём же ещё думать?

— Надо сделать так: встретимся завтра у вас в цехе, договоримся с вашими комсомольцами, организуем новую группу.

О будущей работе говорилось уже как о чём-то решённом. Иногда собеседники окидывали друг друга быстрыми, внимательными взглядами. Гурьянова интересовало, кто и почему так разукрасил его будущего ученика, но он не разрешил себе больше задать ни одного вопроса.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Несколько дней и ночей с того проклятого вечера Сидоренко не находил ни минуты покоя: как он полагал, должна была прийти милиция и арестовать его. Но никто не приходил, и ожидание страшных событий, тяжкой расплаты изводило его. Этот ужас, наверное, можно было бы утопить в водке, но даже пить теперь Кирилл боялся.