Андрей Островский - Напряжение
Но и Петьку надо было… Нельзя жалеть. В таком деле никак нельзя. Лучше переборщить.
Олег поставил раскладушку. Осторожно взял брата на руки и понес. Укладываясь под одеяло, Петька проснулся и обнял Олега, не раскрывая глаз.
— Олежка, все равно я тебя очень, очень люблю, — зашептал он на ухо. — Только ты меня никогда не бей… Никогда, никогда…
Олег присел рядом, положил руку на его шею и чувствовал, как молоточком стучит кровь в вене!
— Ты думаешь, для меня это удовольствие? Глупый. Ты должен так вести себя, чтобы я гордился тобой.
— Я постараюсь… Хочешь, дам слово?
— Вот и хорошо. А теперь скажи мне, только честно-честно: для чего вы сделали самострел?
— Понимаешь, мы с Толькой хотели летом играть в войну. Без патронов, конечно. Да ты знаешь, он у нас и не стрелял. Мы пробовали — одни осечки… А тут как назло…
— Ну, а если бы ты поднял пистолет и мальчик отдал бы тебе медаль насовсем, ты взял бы ее? Честно.
— Честно? Ну, взял бы.
— Вот видишь… Молодец, что можешь честно сказать. Так вот слушай: то, что вы сделали сегодня, имеет вполне определенное название. Это разбой. Был бы ты постарше, тебя надолго посадили бы в тюрьму. Тебе и так достанется, но ты еще мальчик… Я верю, что вы пошутили, и думаю, ты понимаешь, какая это была грубая, глупая и жестокая шутка. А с оружием вообще не шутят. Ни при каких обстоятельствах. Ты понял, что заставило меня?.. Потому что я знаю людей, которые вот так же начинали с игры, а кончали гнусным преступлением и тюрьмой. И мне стало страшно за тебя. Ведь я тебя тоже люблю.
— Я знаю, — сказал Петька.
— Но ты меня огорчил тем, что сказал про медаль. Значит, ты жаден? Не знал я этого. Никогда не завидуй чужим вещам. Больше люби дарить, чем получать подарки. Слышишь? Ну, спи…
Петька закрыл глаза, полежал некоторое время тихо и молча, не отпуская руки брата. И вдруг спросил ни с того ни с сего:
— Олежка, а ты женишься?
— С чего ты взял, дуралей?
— Нет, я так, на всякий случай… Я иногда думаю: вот ты женишься, а я куда денусь?
— Если не будешь стрелять, останешься со мной.
4
Раков признался не только потому, что устал и сдался. Он был выносливее, умнее и хитрее остальных. И он понял, что, как ни петлял, ни лгал он на предыдущих допросах, все равно в каждой беседе оставлял какие-то улики против себя, крупинки правды. То проговаривался, то забывал о предыдущем своем показании, неискреннем, и давал новое, близкое к истине. И эти мелочи, разбросанные тут и там в протокольных листах, в конце концов окружили его, как войска окружают противника, принуждая сдаться или уничтожая его. Еще немного — и капитуляция неизбежна. Но если признаться чуть-чуть раньше, суд учтет чистосердечие и даст меньший срок. Так пусть суд думает лучше о нем, чем о Говоркове.
Для Говоркова откровение Ракова было разгромом, провалом, крахом, после которого молчать и запираться уже невозможно. Поэтому утром он сам постучал в дверь камеры и попросил провести его к следователю.
Четыре с половиной часа длился этот допрос. Говорков выложил все, что знал, что помнил, назвал фамилии сбытчиков, адреса, и Олегу оставалось лишь уточнять и записывать.
Вечером Олег снова вызвал к себе Говоркова.
— Еще что-нибудь забыли?
— Нет, — ответил Олег. — Ничего не забыл. Садись.
Он снял со шкафа слегка припудренную пылью шахматную доску:
— Умеешь в шахматы?
— Когда-то играл.
— Давай сразимся. — Олег расставил фигуры, зажал две в кулаках. Говоркову достались белые. — Ходи.
Сначала игра была ровной, потом Олег увидел, что противник провел маневр, который может сделать либо опытный, либо одаренный человек.
— Когда ты играл в последний раз? — спросил он.
— Давно, в школе еще.
— Решал задачи? Этюды?
Говорков презрительно махнул рукой.
— А из тебя мог бы получиться хороший шахматист. Вообще из каждого человека может выйти мастер своего дела. Ты же стал вором. Как это получилось?
Говорков молчал.
— Что тебя толкнуло на это? Я ничего не записываю, видишь? Мне самому интересно узнать. Раньше, до революции, людей нищета, безработица заставляли воровать; иногда хотели богатым досадить, то есть люди протестовали против несправедливости. А у тебя что? Нищета? Нет. Безработный ты? Нет. Удальство? Не похоже. Тебя притесняют? Да никто тебя не притесняет. Житейская тупость привела тебя к нам. Вот что. Тупость твоей души и жадность. Как же ты дальше жить будешь? Сейчас такое время, когда люди не могут не думать, как жить. Мы с тобой одногодки, поэтому мне легко представить, сколько ты прожил. Ну и что ты путного сделал в своей жизни? Наши люди должны приносить счастье друг другу в большом и малом. Счастье открытия, счастье доброты, улыбки, просто радость… Ты принес кому-нибудь радость? Матери? Любимой? Соседям? Чужим людям? Я не знаю такого человека. Никому ты не принес радости. Даже себе. Одно зло и горе от тебя. И знаешь, какое горе!
Олег вспомнил Краеву и порадовался, что сможет вернуть ей кольцо с дымчатым камешком.
— Я еще ни разу не слышал, чтобы такой, как ты, мог что-нибудь толковое сказать в свое оправдание, — продолжал он. — Ничего. И я не хочу, чтобы ты обязательно что-то говорил. Я хочу, чтобы ты подумал о простых вещах. Вот и все. Если придешь к чему-то определенному, отыщи меня, когда освободишься. Может быть, я буду тебе полезен.
Он проводил Говоркова в камеру, вернулся к себе, спрятал в сейф документы и запер стол.
Откинувшись на спинку стула и вытянув ноги, он посидел несколько минут без движения: хотелось покоя и тишины. Олег ничего не ощущал сейчас, кроме усталости. Он радовался тому, что нелегкое испытание, выпавшее на его долю, позади, что он победитель и что теперь, по-видимому, у него будут дни посвободнее. Радовался, но не мог в полной мере осознать свою радость. Он знал, что по-настоящему почувствует ее завтра, когда сон поглотит усталость, а утро расскажет о предыдущих днях заново, не жалея самых бодрых слов.
Олег вышел на улицу. Дул с юга ветер, и было тепло. Цепочки мигающих лампочек, освещенные портреты, звезды напомнили о том, что через день Первое мая. Он подумал, упрекая себя, что у него ничего не готово к празднику. И уж если говорить откровенно, он попросту забыл о нем. Не то что забыл, ему казалось, будто до Первого мая еще далеко. А оказывается — послезавтра. Надо бы что-то купить вкусное-превкусное, чего Петька никогда не ел. И сходить с ним вечером на Неву, посмотреть корабли. Может быть, удастся попасть на катер и прокатиться вокруг подводной лодки или крейсера? Или взять билет на трибуну? Обязательно надо придумать что-то. Что-то такое, чтобы праздник запомнился Петьке на всю жизнь.
Теплый сухой ветер донес до Олега аромат распускающегося тополя. Олег сломил душистую ветку с липкими, едва треснувшими почками и поднес к лицу. Никакие цветы, никакие духи не могли доставить ему такого наслаждения, как этот запах ранней весны.
Проходя мимо сквера, зажатого в трех кирпичных стенах домов, совершенно темного, Олег услышал гитару, голоса, хохот, доносившиеся из глубины. Он замедлил шаг и уловил в общем шуме крик женщины, тревожный и резкий. Не медля, Олег распахнул железную калитку и вошел в темноту:
— Что здесь происходит?
Женщина бросилась к нему, взяла его за руку. Она дрожала и не могла говорить. Их окружали.
— А ты кто такой?
— Халява, дай ему между глаз…
Олег старался приметить хотя бы того, который был перед ним. Худое лицо, острый подбородок… И тут же Олег понял, что кто-то сзади. Он мгновенно опустил руку в карман за револьвером, но повернуться не успел. Кольнуло под лопаткой. Сразу расслабились, обмякли мускулы, подогнулись колени…
Кто-то свистнул, в ужасе закричала женщина… Все бросились бежать, но Олег успел цепко схватить одного за пиджак…
Вскоре двое мужчин, прибежавшие на зов совершенно растерявшейся женщины, вытащили из-под него парня, а третий помог подняться Олегу и взял его под руку.
И хотя Олегу было мучительно больно передвигать ноги, он все же шел, спотыкаясь, и боялся отстать. Шел и чувствовал, как теплая клейкая кровь стекает к пояснице, пропитывает рубашку, твердеет коркой и медленно ползет дальше, по ноге… Неужели у человека так много крови?
Путались мысли…
5
Он лежал в небольшой комнатке, где все было белым: белые стены и белые потолки, белые столы и белые одеяла. И грудь его стягивали широкие белые бинты. Олегу не разрешалось поворачиваться, но можно было шевелить руками.
В первые дни он спал по четырнадцать — шестнадцать часов в сутки, и врачи предсказывали его скорое выздоровление. Однако пока никого к нему не пускали. Вскоре после операции, когда Олег пришел в себя, лечащий врач сказал, что звонил начальник (по-видимому, Буяновский) и просил Олега ни о чем не беспокоиться — ни о брате, ни о делах, ни об экзаменах. Это сообщение пришлось кстати, и все-таки, лежа в постели, он не мог не думать, не размышлять о событиях последних дней.
