Виталий Закруткин - Сотворение мира
Андрей улыбнулся в ответ:
— Дышу, Вас-Вас, наслаждаюсь весной.
Василий Васильевич присел рядом, похлопал Андрея по плечу.
— А я зашел в палату, вижу, койка твоя пустая. Где, спрашиваю, девался? Хлопцы говорят: в парке. Ну, тогда, думаю, порядок…
Он оглянулся, подмигнул Андрею:
— Лекарство я тебе принес.
— Какое лекарство? — удивился Андрей.
— Самое лучшее, — понизив голос, сказал Василий Васильевич, — чистейший самогон-первач, настоянный на полынных почках. Вчерась у одной спекулянтки пять четвертей обнаружили, так я упросил начальство отлить пузырек для раненого героя товарища Ставрова. На, глотни…
Морщась от горечи, Андрей отхлебнул из бутылки, спросил:
— Что слышно о фронтовых делах? Сидят?
Василий Васильевич махнул рукой:
— Сидят немцы, сидим мы. Все зарылись в окопы и сидят.
— И наш полк в окопах?
— Наш пока в городе. Несем комендантскую службу: предателей вылавливаем, дезертиров, спекулянтов, всякую нечисть. Хоть и немного у нас этого дерьма, а все-таки есть. Вчера одного субчика взяли. Эвакуированным из Киева, сволочь, прикидывается, у самого в подвале разрушенного дома припрятаны радиопередатчик, шифры всякие, оружие. Работницы с элеватора его обнаружили…
Разговаривая, Василий Васильевич поглядывал на ручные часы. И вскоре поднялся.
— Пора мне, Ставров! — Тут же, хлопнув себя по лбу, спохватился: — Чуток не забыл — санитарка письмо тебе просила передать. Вот, возьми, а я побежал…
Письмо было от Романа. Он послал его в Дятловскую, а Наташа Татаринова переслала в госпиталь с короткой запиской.
«Дорогой Андрей Дмитриевич! — писала Наташа. — Очень я хотела поехать к вам в Ростов сама, чтобы повидаться и привезти наших станичных гостинцев, но райком комсомола не пускает, потому что к нам пригнали с Украины много эвакуированного скота. Скучно мне без вас. Перечитала все ваши книги и каждый день хожу в сад. Он живой и здоровый, ждет не дождется вашего возвращения…»
Закрыв глаза, Андрей будто наяву увидел крутой, обрывистый берег с размытыми водой корнями надречных верб, зеленые острова с копнами сена на лесных полянах, деревянную садовую сторожку с подслеповатым оконцем, бесконечные ряды плодовых деревьев с белоснежными стволами и аккуратно подрезанными кронами, а в междурядьях сада — ее, Наташу, милую, простую, добрую, беззащитную, как молодая яблонька.
Он бережно сложил и спрятал в карман Наташину записку, стал читать письмо брата.
«Здорово, старшой! — так обращался к нему Роман. — Давно я не получаю от тебя ни строчки и даже не знаю, жив ли ты, не сложил ли свою рыжую голову где-нибудь в донских степях или в азовских плавнях. А меня, братец ты мой, фрицы продырявили. Отлежал я положенный срок в госпитале и после того уже почти неделю гуляю по Москве на правах гостя дяди Александра, которого, как тебе известно, война застала в Германии. Много ему довелось пережить издевательств и всяких оскорблений со стороны фашистских мерзавцев, пока его обменяли на кого-то из немцев, живших у нас (не то дипломата, не то какого-то торгового представителя). Возвращался в Советский Союз через Болгарию и Турцию. Сам-то выдюжил, а вот Галина, его жена, по пути на родину умерла от разрыва сердца. Так-то, братец…
А теперь, после этих печальных строк, расскажу и о радостном: славная моя жененочка Леся родила дочку, да такую красавицу, такое черноглазое чудо, что ни в сказке сказать, ни пером описать. По просьбе дяди Александра, в память о его покойной жене, мы назвали девочку Галкой. Так что, если чертовы гитлеровцы не укокошат тебя, готовь своей племяннице подарок.
Поскольку дядя Александр все время мотается по заграницам — летает то в Англию, то в Америку, Леся с ребенком приютилась пока в его московской квартире. Потому и я здесь оказался. Живу как в раю, отдыхаю душой и телом. А что было до того, ты сам, наверное, пережил. Сколько дикого варварства, тупой жестокости, истинного разбоя довелось нам повидать в городах и селах, освобождённых от гитлеровских бандитов во время зимнего наступления! Затвердевшие на морозе тела повешенных мужчин и женщин, штабеля присыпанных снегом трупов мирных жителей, по-хулигански расстрелянные лошади и коровы, собаки и свиньи, отравленные колодцы, разграбленные и сожженные дома. Всюду одно и то же: мерзость запустения и одуряющий запах мертвечины. Не в силах сдержать вспыхнувшей во мне злобы на фашистскую сволочь, я лез очертя голову в самое пекло. Впрочем, и другие вели себя так же. Не зря после двухмесячных боев полк наш стал гвардейским, а меня наградили третьим орденом Красного Знамени.
Правда, оплачено это дорогой ценой: в Можайске в уличном бою один эсэсовец, прежде чем мне удалось свалить его на лестничной клетке, успел разрядить в меня чуть ли не всю обойму парабеллума. Зато по излечении вдобавок к ордену получил я еще одну награду — десятидневный отпуск. Ты представить себе не можешь, как я счастлив, когда вечером мы с Лесей купаем в ванночке нашу маленькую Галку. Сам поддерживаю ее за шейку и за спинку. Леся ласково водит по ее розовому тельцу намыленной губкой, а она, малышка, улыбается, пускает слюнки беззубым своим ротиком, задирает вверх крохотные ножки, таращит на нас черные глазенки — словом, наслаждается жизнью…
Чуешь, Андрей, каким сентиментальным стал твой братец? Дивишься небось? Посмеиваешься?
А как твои дела, старшой? Успела ли твоя царевна Еля эвакуироваться? Как Федор? Неужто совсем пропал? Не слыхал ли чего о родителях? Очень мне горько, что они оказались под немцами. Выживут ли?
Пиши братцу хоть изредка, хоть по строчке.
Мы с Лесей и с малой Галкой обнимаем тебя».
Долго сидел Андрей опустив голову, читал и перечитывал письмо брата. Старался представить себе, каким стал сейчас бесшабашный, озорной Ромка, верный друг детства. Израненный франкистами, а теперь вот и немцами, хлебнувший солдатского, лиха полною чашей, он и впрямь одурел от счастья, увидав свое дитя. Только очень уж коротко это счастье — всего десять дней. А после того вновь фронт, вновь бои… Выживет ли? Думал и о Федоре: что значит «пропал без вести»? Убит или в плену? И какое из этих двух зол горше?.. А отец и мать? А сын Димка?.. А дядя Максим, который столько лет скитался на чужбине и, едва успев поклониться родной земле, опять бесследно исчез куда-то?.. Разломала, разбила война, разбросала в разные стороны большую, дружную семью Ставровых. И неизвестно, кто из этой семьи уцелеет, кто с кем сможет обняться по окончании войны и оплакать погибших?..
В парке, неся перед собой, как грудных младенцев, загипсованные руки, тяжело опираясь на костыли, бродили раненые. Из-за ограды доносился невнятный говор улицы. Казалось, что война идет где-то очень далеко. О ней напоминали только эти бледные, искалеченные люди, покрытые черной копотью стены полуразрушенных жилых домов да изредка проплывающий в небесной голубизне странный, похожий на сани с длинными полозьями, немецкий самолет-разведчик, по которому постреливали наши зенитные пушки. Отгонят зенитчики непрошеного гостя, и опять наступает тишина.
Но Андрей хорошо знал, насколько обманчива эта тишина. Он давно научился понимать истинный смысл лаконичных сводок Совинформбюро и подспудную суть газетных сообщений. Ему о многом говорят вроде бы спокойные слова: «оперативная пауза», «бои местного значения», «без существенных изменений». Они отнюдь не означают бездействия противоборствующих сил. За ними, этими внешне спокойными словами, скрыты тысячи смертей и тяжелых ранений, опасные рейды разведчиков и допросы пленных, пожары и разрушения. Война бушует не только на Северо-Западном, Западном и Калининском фронтах, где все еще продолжается медленное наступление наших войск, и не только на океанских просторах, где наступают японцы. Она проходит по заболоченным берегам мелководной речушки в каких-то шестидесяти километрах от Ростова. И хотя оттуда в город не доносятся ни пулеметные очереди, ни редкие залпы пушек, опасность нового наступления врага отнюдь не снята. Андрей Ставров превосходно понимает, что именно в такую пору кажущегося затишья оба противника усиленно готовятся к очередной кровавой схватке: тайно подтягивают и маскируют резервные полки и дивизии, подвозят боеприпасы, горючее, провиант, прокладывают дополнительные дороги, строят аэродромы, непрерывно ведут разведку, ни днем ни ночью не замирает изощренная работа в штабах…
К погруженному в свои думы Андрею один за другим подходили товарищи по госпиталю, пытаясь заговорить, но он угрюмо отмалчивался. Ему смертно надоело здесь все: и пропахшая специфическими госпитальными запахами палата, и такие же специфические госпитальные разговоры. Он считал, что его пора бы уже и выписать отсюда, а о нем как будто забыли.
