При опознании - задержать (сборник) - Василий Фёдорович Хомченко
— Так это вы?! А нам говорили о вас: ходят двое да золото требуют у попов и евреев.
— Вот эти двое и предстали пред вашим светлым ликом, — сказал с настороженной улыбкой Шилин. — Значит, жалобы были? От попов, конечно?
— От них. И правильно, что трясете эту породу. — Стал читать дальше, все так же помогая себе пальцем, а под конец язык у Савки споткнулся: Ленин? И это он сам расписался?
— Сам. За него никто не расписывается. Вот он и послал нас в ваши края. А тут неспокойно да еще и жалуются.
— Во-во, — затряс головой Савка, — жалуется и на нас контра всякая. Он возвратил мандат, заулыбался, довольный, что довелось подержать в руках документ, который держал и Ленин, спросил у сестры: — Лидка, покормила товарищей?
Шилин ответил, что они уже поели, Лидка позаботилась. Савка удовлетворенно кивнул, но вдруг радость на его лице сменилась озабоченностью, беспокойством.
— Как же это вы одни ходите? — сказал он. — Тут же бандитов пропасть. Гоняемся, громим, а им, гадам, переводу нет, из Польши переходят целыми отрядами.
— Страшновато, но надо же дело делать.
Шилин расспросил, что и где говорилось о них, кто жаловался, поинтересовался и бандитами — где они действуют, могут ли объявиться здесь. Савка Жиленков охотно рассказывал обо всем, что их интересовало. Михальцевич весело, как ровню, хлопнул Савку по плечу, сказал:
— Мы тут думаем сход провести и с лекцией выступить. Одобряешь?
— Нужное дело, — ответил Савка. — Я сам перед мужиками выступаю, слушают, да не всему верят. Но вы-то грамотные, вам поверят. — А на вопрос, где тут поблизости есть церковь, похвастал: — Была в Круглянах, так мы ее прикрыли. Всё оттуда вон, теперь там читальню делаем.
— Молодцы, — снова похлопал Савку по плечу Михальцевич.
Савка сказал, что домой он на минутку, захватить харчей, в Березянке его хлопцы ждут, подосадовал, что не может остаться с такими дорогими гостями. Лидка принесла ему из клети сала, буханку хлеба. Он положил все это в сумку, так и не зайдя в хату, вскочил на коня, уехал.
Близились сумерки. Солнце село на черный гребень леса. Лидка вынесла ушат с пойлом, задала кабанчику, впустила во двор корову — только что прошло стадо, — села доить. Шилин и Михальцевич стояли поодаль и не сводили с Лидки глаз. Проворные пальцы ее умело сжимали соски, молоко струйками било в подойник. Лидка настолько была занята своим делом, что не заметила, как подол юбочки сполз с колен, обнажив их, уже по-девичьи округлые. Михальцевич подтолкнул Шилина, подмигнул одним глазом, алые, словно напомаженные губы его изломились в ухмылке.
— Бутончик, — прошептал он.
— Созрела, — согласился Шилин. — Петита персона. Однако, сударь, не поддавайтесь соблазну. Нам тут ночевать.
Лидка, подоив корову, подошла к ним, поставила на землю подойник, предложила Шилину:
— Попейте сыродою, набгом.
— Набгом? — не понял тот.
— А вот так, — показала Лидка руками, будто подносит подойник ко рту.
— Это давнишнее местное слово, — разъяснил Михальцевич, — означает пить, на бога глядя, глазами к небу.
— Ну что ж, набгом так набгом. — Шилин поднял с земли подойник, принялся пить из него через край пахучее парное молоко. Попил, сказал «спасибо», передал подойник Михальцевичу. Тот пить не стал, брезгливо пожевал губами, что-то высматривая в подойнике, сказал:
— Ты, Лидка, процеди-ка молоко. Пошли в хату, — и первым ступил к двери с подойником в руке.
Шилин остался во дворе, присел на завалинку, оперся локтями на колени, смотрел, как красный шар солнца погружается в лес. Этот солнечный шар с резко очерченными, словно вырезанными краями показался ему каким-то зловещим, он вроде сулил недоброе. Душа Шилина тотчас приняла эту тревогу, впитала ее в себя. Ему вдруг сделалось до отчаянья одиноко и тревожно посреди этого вечернего тихого и чуждого ему мира. И мысли охватили такие же горькие, всё те же, от которых он последнее время тщетно пытался отмахнуться: «Почему именно мне выпала такая судьба, одному из всего моего рода, славного рода, которым я был вправе гордиться? И почему на мне мой род дворянский должен оборваться, пресечься? Что меня ждет? До чего я докатился? Я, русский дворянин, гвардейский офицер, стал бандитом, убиваю, обираю людей и православные церкви…»
Так истязал он свою душу уже давно, не давал себе поблажки и сейчас. Выхода из нынешнего положения не видел, не находил да и не искал, ибо понял окончательно, что не может быть никакого выхода после содеянного и что катиться ему дальше по этой дорожке, как катится ком снега, пущенный с вершины горы, пока не разобьется вдребезги (или насмерть?) о какую-нибудь там преграду.
Как и всякий раз, когда Шилин предавался таким вот невыносимо гнетущим раздумьям, взамен горечи и отчаянья закипали в нем злоба, ненависть страшная сила, которой, когда она достигала своей высшей точки, он уже не мог управлять, не мог сдерживать себя. В такие минуты он впадал в ярость и становился по-звериному жестоким. Сколько людей расстрелял он в этой ярости, скольких посек саблей! Взрыв этой самой ярости и сейчас подбросил его с завалинки, на которой сидел. Вскочил, заходил по двору, до боли сжимая зубы, весь колотился, дрожали ноги, рука похлопывала по боку, словно нащупывая шашку. Сапогом наподдал миску, в которую было налито молоко кошке, миска ударилась о стену, брызнула черепками. Схватил черепок побольше и запустил в кабанчика, что похрюкивал, тычась рылом под дверь хлевушка. Не попал. Ярость требовала выхода. Как из парового котла, чтобы снизить давление, выпускают пар, так и ему надо было избавиться от своей исступленной злости, ослабить ее, но он не находил способа.
И тут увидел в окне Лидку. Та услыхала, как разбилась миска, и, уткнувшись в стекло носом, смотрела на двор. В ее лице с расплющенным носом было что-то дурашливое. Шилин на миг окаменел, потом вдруг рванулся в дом. Лидка в этом его рывке почуяла недоброе для себя, метнулась в красный угол, села под образа.
— Что такое? — испуганно выкатил глаза Михальцевич, когда Шилин вбежал в хату.
Тот не ответил, проскочил к Лидке, схватил ее под мышки, донес до кровати, бросил на нее и сверху бросился сам. Одной рукой стаскивал с себя кожанку, ремень с кобурой, а второй прижимал Лидку к сеннику.
— Ой, дяденька, шее больно, дяденька… — умоляла Лидка. Она потом и кричала, плакала. Шилин словно не слышал. Он, видно, и впрямь не слышал, потому что не зажимал ей рот, не мешал кричать…
Встал Шилин медленно, лениво, так же
