Петр Павленко - Собрание сочинений. Том 3
— Мы хотим вам сказать — в душе нашей вы уже в полном смысле депутат, и мы будем голосовать за вас от мала до велика, и я лично отдам за вас все свои голоса…
Он, должно быть, хотел сказать, что отдаст все свои силы на строительство коммунизма, но эта мысль на ходу столкнулась с другой — что он с удовольствием проголосует за Птицыну, обе пострадали при столкновении, — но народ его отлично понял, только какой-то смешливый казачонок в лихо сдвинутой на затылок кубанке хохотнул в рукав куртки.
— Я тоже хочу сказать вам от старшего поколения, с нашей стариковской позиции. Кто таков был ваш покойный батько, Максим Птицын? Если просто сказать, так голытьба, безлошадник, не своей судьбы человек. А вы? А вы из самой науки сотворены, хотя наша, станичная кровь в вас. Был раньше мужик без науки, а ныне наука не может без мужика, негде ей быть, как при нем.
Скосив глаза, Птицына следила за тем, как доски были уложены на козлы и на них взобрались старики и старухи, а для себя молодежь составила вместе две тачанки, бестарку и несколько велосипедов, образуя пятое, самое высокое кольцо вокруг нее, Птицыной.
«Должно быть, трибунку сейчас вкатят сюда и мне с трибуны придется говорить», — хозяйски соображала Анна Максимовна, пытаясь быстро построить план своего ответного слова и все еще мучительно не находя ни одной соответственной обстоятельной мысли. Трогательная, сбивчивая речь старика волновала ее до слез, мешая сосредоточиться.
— Спросили мы раз одного ученого, кто есть счастливый человек по его мнению, — продолжал старик, — и он ответствовал нам: тот, говорит, счастливый, что свою часть, свою долю от общего хлеба жизни имеет, кто с частью общего дела идет… И я присоединяюсь к тому мнению. Большого счастья вам, Анна Максимовна, большого вам пая в общем деле. Я прошу вас при случае после выборов рассказать нам о борьбе за мир, поскольку вы соучаствовали в том, а теперь удостойте отведать нашего колхозного вина и принять колхозную хлеб-соль, наш хлеб жизни.
Величаво поклонившись Птицыной, старик протянул ей поднос с хлебом и стаканом вина на каравае. Она хотела было принять поднос со всем тем, что на нем стояло, но, побоявшись уронить, взяла сначала только стакан с вином. Смелость ее всем понравилась.
— За ваше здоровье, за ваши дела-успехи! — провозгласила она и, выпив, приняла поднос, низко поклонилась собравшимся и благоговейно, как целуют знамя перед боем, поцеловала хлеб. И то, как она отнеслась к хлебу, тоже понравилось людям, тронуло их.
Потом она распустила посвободнее вязаный головной платок и откинула в стороны полы пальто, ставшего невероятно тяжелым. Лицо ее сразу побледнело и заострилось. Она нервно вздохнула раза два, — твердого плана речи у нее все еще не было, но говорить следовало о чем-то очень простом, одинаково касающемся и ее и их, и цифры тут казались лишними.
— Еду я сегодня, родные мои, по степи и все примечаю, запоминаю, чтоб дома ребятам своим рассказать, каким почетом ихняя мать окружена, — начала она, опуская руки по швам и прижимая их к телу, чтобы не было видно, как они дрожат. — Ох, батюшки мои, не ждала и не гадала я никогда такого… Я и во сне не видала себя депутатом, а тут… Вот, думаю я, прожить бы мне эти четыре годочка, прожить бы, чтоб поглядеть, как жизнь наша за это время еще изменится и какая новая красота родится, товарищи милые!
Бучма, стоявший позади нее, негромко кашлянул, точно хотел напомнить, что эта встреча — не та, которую он имел в виду. Но она уже не хотела его слушать и досадливо отмахнулась от него. Люди встретили ее от души, и она считала себя обязанной говорить с ними, не думая ни о чем другом и не откладывая сил про запас.
— Вот я вам сейчас покажу на примере, как наша жизнь резко меняется. В позапрошлом году дали нашему совхозу план — обеспечить семенами персика того сорта, что я вывела, целую область. Значит, надо, деточки, тридцать тысяч цветов опылить искусственно.
Она сказала «деточки», хотя глядела на старика, и тот невольно улыбнулся. Кандидатка волновалась не хуже его.
— А мы едва десять опыляем. Видите, какое положение? Что делать, не знаю. Пришла домой, плачу, места не нахожу себе.
А мои ребятишки шепчут: «Мамочка, родная, а ты к нам, к ребятам, обратись, мы поможем». А правда, думаю, попробую. Я в одну школу, я в другую, в дом пионеров, в райком комсомола, — где с лаской, где со слезой. И что вы думаете? Утром приходят вот такусенькие, человек пятьдесят — шестьдесят. Собрали мы их, объяснили, в чем дело, а я учу их и прошу, приговариваю: «Деточки родненькие, поучитесь у меня, как следует, помогите, видите, сил никаких нет успеть». На другое утро приходят человек семьдесят, потом сто, двести, триста, и повзрослее которые, и военные молодые люди, и — пошло дело! Да вот, вижу я в строю Колю, товарища Нечипорука, — не знаю, известно это начальству или нет, а он у меня самый первый из первых помощник был. Вместо тридцати, вижу я, пятьсот тысяч цветов опылили. А тут, как на грех, выпадает мне за границу ехать, в народную демократию. Я ни в какую — некогда, мол. А мне: «Тетя Нюра, все заняты-перезаняты, твой черед». Ну, вижу — не отобьюсь, поехала.
Она сказала об этом так просто и спокойно, точно командировка ее в соседнее государство, являющаяся, собственно говоря, путешествием, была для нее с малолетства делом обычным.
В это время внесли на круг передвижную трибунку, и Птицына, не прерывая рассказа, стала подниматься на нее.
Она поднималась все выше и выше. Ветер рвал полы ее пальто и тянул назад, но ей уже не было холодно, она даже не слышала ветра. Все горело в ней таким пламенем, что казалось, положи подмышку термометр — покажет сорок. Новый отряд школьников подходил из станицы с букетами искусственных цветов и рисунком молодого сада на большом картоне:
МЫ ПОСАДИМ «САД МИРА»
НА СТО ВОСЕМНАДЦАТЬ КОРНЕЙ
Бежали девушки в белых передничках. И если бы Анна Максимовна могла слышать их, она бы услышала, как они переговаривались между собой:
— Кто ж теперь столы к обеду накроет, девушки? Ой, даст нам пить Серафима Васильевна!
— Да ничего не будет, все наши обедающие сюда побежали.
— А майор?
— Да вот он, твой майор! Будет он в такое время дома сидеть!
Это бежали официантки и уборщицы из офицерской столовой, а за ними спешил оркестр. Все хохотали до упаду, — ветер гулял и играл в жерле огромной медной трубы, и от этого шатало во все стороны оркестранта Филю. Играть на таком ветру было, должно быть, трудно, но музыканты бежали, потому что сбегалась вся станица.
А она, маленькая, бледная, ничего не чувствуя, кроме огромной радости и счастья, что может стоять перед народом и говорить с ним, как сама с собою, отчаянным голосом продолжала:
— Ну, приезжаем мы в Болгарию, на их кооперативный крестьянский съезд. Встречают, как родных, и обнимают, и в гости каждый к себе зовет, и уж так целовали, как мои дети меня никогда не целовали…
Народ ласково заулыбался, захлопал в ладоши.
— И не за то целовали, что я актриса кино или певица какая, а за вас, дорогие мои, за вас всех меня целовали, что я из сталинской страны к ним приехала. Так что эти обнимки и поцелуи я вам с низким поклоном передаю, поскольку они ваши.
Она замолчала, собираясь с силами, а окружающие, заражаясь ее волнением и благодарные за внимание к ним, за то, что она слила свои успехи и свою славу с их общей жизнью, долго и дружно аплодировали ей.
Теперь они были с ней в Болгарии, и все, что произошло там, происходило и с ними.
— Потом нас распределили, кого куда, — продолжала Анна Максимовна, — чтобы нам по болгарским селам проехать. Рабочие люди по заводам разъехались, а нам, колхозникам, земледельческие трудовые кооперативы попались. Приехала я в огромный садовый кооператив, сто двадцать гектаров, чисто одни сливы, милые мои. Сорта замечательные, а на душе у меня неспокойно, имею замечания и пожелания, а сказать совестно: все ж таки гостья я, да и хозяева — нельзя сказать, чтобы плохие садовники, а крепкие, знающие дело мастера. А был с нами один наш товарищ, сопровождающий, он и говорит: «А вы, Анна Максимовна, о себе, о своих ошибках и трудностях сначала заговорите, их недостатки своими назовите…» Я послушалась его. Выступаю. Только рассказала, как я новый сорт персика вывела, как назвала его «победитель», слышу — кричат мне: «Знаем, знаем!» Откуда вы можете знать? Из газет, говорят. Ну, ладно. Перехожу на тех ребят, что опылять мне помогали, — и опять — «знаем, знаем». Откуда вы и про это знаете? Из газет. Ну, раз вы такие образованные, говорю, так позвольте вам сказать… и пошла, и пошла, и о перекопке, и об удобрении, и об обрезке, и о том, что свободно можно на молодых сливах персики попрививать, а кое-где, в закутках, и мандаринчики развести. Надо, говорю, микроклимат соображать. Ну, пошли мы с ними, теплые места повыбирали. Вот здесь, говорю, и сажайте. Двое суток критику наводила.
