Владимир Тендряков - Собрание сочинений. Т. 2.Тугой узел. За бегущим днем

Тоня, как и большинство учителей, слепо поклонялась Степану Артемовичу. Но после того как он спас ее дочь, спас, а сам слег в постель, благодарность и уважение Тони к нему переросли все пределы.

— Какой человек! Все говорят, что строг. Да разве можно без строгости! Он строг, когда нужно, а так добрый. Ты вот все противишься ему, пользуешься болезнью. Тебе не стыдно? — повторяла она мне.

Я отмалчивался и ждал часа, когда можно будет встретиться с больным директором, разрешить начистоту все сомнения.

И вот нам сообщили, что Степану Артемовичу легче, что его можно навещать.

Мы нарядились, словно шли не к больному, а на званые именины. Я надел свой лучший костюм. Тоня, как в добрые времена нашей молодости, долго вертелась перед зеркалом, поправляла кружевной воротничок на платье.

Молчаливые, торжественные, смущенные, преисполненные благодарности, мы переступили порог дома Степана Артемовича.

Наш директор жил в маленьком домике, на железную крышу которого клали свои ветви старые липы. Не только я и Тоня, но и остальные учителя редко когда заглядывали за его стены — хозяин не отличался чрезмерной общительностью.

Просторная комната с яркими половичками на крашеном полу, цветы в потемневших кадушках, этажерки с книгами; на одной из этажерок гипсовый бюст Льва Толстого; на видном месте висит скрипка, которую, верно, много лет не снимали с гвоздя, — все говорило о покойной, чистой, скромной жизни старого сельского интеллигента.

Степан Артемович лежал в постели возле маленького столика, заставленного аптечными пузырьками, заваленного журналами. На белоснежно-чистой подушке его лицо казалось сейчас лимонно-желтым, морщины на нем утратили жесткость и грубость, а большие уши, тонкая шея, голубовато-серые глаза вызывали впечатление чего-то детского, беспомощного. Так и хотелось погладить рукой по жестким седым волосам.

Желтой, сморщенной рукой он указал нам на стулья, покряхтел:

— Садитесь… Вспомнили?.. Спасибо.

— Вам спасибо, Степан Артемович, — проникновенно поблагодарила Тоня.

Она присела на краешек стула, в своем нарядном платье, рослая, зардевшаяся от смущения, налитая здоровьем, так не подходящая к скучной обстановке, окружавшей старого и больного человека.

— Вам спасибо. Дочь спасли — шутка сказать! Отблагодарить вас не в силах. — Тоня в чинно положенных на колени руках смущенно комкала чистый платочек.

— Бросьте, бросьте! — с напускной суровостью махнул на нее Степан Артемович. — Лучше расскажите, что делается на белом свете. — Он перевел взгляд на меня. — Что новенького, Андрей Васильевич?

Тоня выразительно покосилась на меня. А я в эту минуту пытался разгадать: насколько осведомлен Степан Артемович о тех делах, которые идут сейчас в школе? Вряд ли его держали в полном неведении.

— Так что новенького? — настойчиво повторил Степан Артемович.

Он глядел на меня утомленным взглядом, но под этим утомлением, как угли под пеплом, чувствовалось, тлела подозрительность.

— Нового много, — ответил я как можно спокойнее.

— Вы продолжаете работать?

— Да. Вопрос о моем увольнении будет решаться после вашего выздоровления.

— А вы собираетесь одуматься или по-прежнему упорствуете и будете упорствовать?

— Должен сознаться перед вами, Степан Артемович, что я продолжаю свою работу по-прежнему и…

— И?..

— И не смогу не продолжать…

— Так… — произнес Степан Артемович ледяным голосом. — Что ж, это тоже входит в вашу благодарность? — В его глазах исчезла усталость, взгляд стал острым.

— Что бы ни случилось между нами, Степан Артемович, а моя благодарность к вам останется прежней.

— Так… Кончимте словесные расшаркивания в благодарности — ни к чему. Поговорим о деле. Собираетесь или нет гнуть свою линию? Вот что мне интересно знать.

Давно я ждал этого разговора, давно к нему готовился, по ночам, прежде чем уснуть, перебирал в уме горячие фразы, веские доказательства. В те минуты я верил, что буду говорить со страстью, заставлю поверить Степана Артемовича в свое дело.

И я заговорил. Но Степан Артемович глядел на меня с холодной подозрительностью, он замораживал меня. Горячие слова выскочили из головы, вместо них приходили фразы, сухие и бесцветные, как плотно сжатые губы лежащего передо мной больного старика.

— …Наша школа может стать передовой по области. Она послужит примером для остальных…

Я говорил, а Тоня, сидящая бок о бок со мной, не поворачивая головы, косила круглым глазом, руки ее ожесточенно терзали на коленях платочек. Она кипела от возмущения, ей было стыдно за меня, и только уважение к больному да законы приличия заставляли сдерживаться от слез и упреков.

Я кончал. Степан Артемович, глядевший мне все время в лицо, устало прикрыл глаза. За окном бесшумно падал крупный снег; его мягкий, нескончаемый полет подчеркивал тишину. Степан Артемович, откинувшись на подушки, лежал с желтым лицом. Тоня нерешительно скрипнула стулом, замерла. Я сидел выпрямившись, в неудобной позе, ждал с замиранием сердца, когда Степан Артемович нарушит молчание.

Он пошевелился, с усилием привстал на локте, ворот его рубахи распахнулся, открыв тонкую, туго выпиравшую под сухой кожей ключицу. В его глазах было страдание, настоящее страдание слабого и беззащитного существа, которому приходится выносить незаслуженное оскорбление. И я в душе содрогнулся под этим взглядом всегда волевого, сильного, не терпящего возражений человека.

— Ясно… Подлость, молодой человек! — произнес он. — Да, да, другого названия не нахожу. Воспользоваться моей болезнью… При каких обстоятельствах воспользоваться!

— Степан Артемович!..

— Молчите! — срывающимся, тонким с хрипотцой голосом выкрикнул он. — Вы можете считать меня рутинером, можете сколько угодно презирать меня за косность, но уважайте во мне человека, не пользуйтесь случаем, что я беззащитен, что не могу вам ответить.

— Степан Артемович!..

— Молчите!! Я всю жизнь отдал школе. Всю жизнь!.. А вы… Вы своим отношением плюете на мою жизнь, на мой опыт. Мало того, плюете свысока, самым бесстыдным образом… Молчите! Какой нужно обладать наглостью, чтоб появиться вот так и объявить: вы теперь ничто, пустое место, вам выгоднее слушаться меня.

— Степан Артемович, как вы можете?!

— Как ты можешь! Ты! — неожиданно взвизгнула Тоня, вскочила на ноги, повернулась ко мне, в округлившихся по-кошачьи глазах блестели злые слезы. — Где твоя совесть?! Как не стыдно!..

Она снова упала на стул, уткнулась лицом в истерзанный платочек и затряслась от рыданий.

На шум к постели больного прибежала жена Степана Артемовича Анастасия Николаевна, полная, чистенькая старушка с робким выражением на добром лице. Она, вытирая руки о кухонный фартук, пряча от смущения глаза, испуганно, суетливо и виновато принялась повторять:

— Прошу… Прошу вас. Он же болен… Очень прошу… Уходите…

Я, растерянный и оглушенный, поднялся со своего места.

— Простите, Степан Артемович… Я никак не хотел…

— А что ты хотел? — дрожащим от негодования голосом снова набросилась на меня Тоня. — Подлость совершил и думаешь — все будут радоваться! Ради твоей же дочери Степан Артемович здоровья лишился. А ты…

— Прошу же… Очень прошу… Ах, господи!

— Андрей Васильевич, ваша жена не в пример вам более благородный человек.

— Лежи, Степа, лежи, не волнуйся… Очень вас прошу… Он же болен, ему нельзя волноваться.

Старушка с мягкой настойчивостью стала подталкивать меня к двери:

— Очень прошу… Очень…

Дорогой Тоня прятала свое заплаканное лицо от встречных, молчала.

Только что над селом прошел снегопад. Каких-нибудь десять минут тому назад густо летели мягкие, пышные хлопья, воздух был сумрачен, небо угрюмо. Тогда казалось, что близок вечер, день кончается, впереди ночь. Но вот небо очистилось, и день вернулся. Подновленные свежим снегом крыши, сугробы, дороги казались белей прежнего. Снег лежал на ветвях деревьев, на проводах. Каждый дом утопал в пышных кружевах. Летали воробьи над дорогой, молодой пес носился по улице, дурашливо хватал ртом снег; за ним с визгом бегали ребятишки. Все радовались возвращению дня. А я угрюмо глядел на сияющий белизной мир.

И я надеялся, что договорюсь со Степаном Артемовичем. Согласиться ему со мной — значит отойти бесславно в сторону. Сегодняшний разговор не мог быть иным.

Дома Тоня дала волю гневу: как я мог оказаться таким неблагодарным, как я могу оскорблять Степана Артемовича! Степан Артемович — святой человек!..

— Нашу дочь спас от смерти! Понимаешь или нет — твою дочь! Надо же быть таким безмозглым идиотом, таким толстокожим, чтоб не понимать этого! А еще считаешь себя порядочным человеком! Что теперь о нас подумает? Что будут говорить люди? Да что там люди! Своя собственная совесть покоя не даст!