Всеволод Иванов - Кремль. У
— Прекрасно! — воскликнул я. — Я увидал полностью мощь социалистического соревнования. Поэма придумана. Пять тысяч строк обеспечено, не считая фрагментов. Я посвящаю поэму вашему заводу, товарищи, — несомненно на вас сразу же обратят внимание. Мгновенно впитают вас: где они, эти рабочие, которых описал Леон Черпанов? Поставить их сюда, перед лицом съезда! Заводу не хватает сырья? Получит. Мало прозодежды? Выбирай лучшую. Вот как ответит съезд. Поэзия научилась делать машины, а не только подражательские книжки. Книжки есть дым, взглянул — и растаяло, а сырье — есть станки, орудия и оружие.
Я пожал всем руки. Сознаюсь, я запылал. Не от поэзии. Хотя я и здесь говорил правду, но оттого, что наконец-то я смогу вставить в рамку картину нашего комбината, начав этим свой удивительный поход через Москву, через ее индустриальные и бытовые точки.
— Прекрасно, прекрасно, товарищи! Но в этом деле, как и во всяком, имеется свое «но». Это «но» заключается в том, что вот, допустим, я составил поэму о двух бригадах или вообще о вашем заводе. В силу характерного воздействия на искусства я сошлюсь на роман «Соть», после появления которого бумфабрики заметно снизили свою продукцию, исходя из того, что если есть превосходный роман о бумаге, то вряд ли нам нужна таковая, — завод приобретет гордость. А чем здесь гордиться? Старая галоша, ботик Петра Великого, болото, гнилое бревно в болоте! Ведь если придет ответственный товарищ или даже вождь, — а он непременно придет, — зачем же иначе существуют стихи и поэзия вообще, то что же он увидит, чем вы гордитесь? Что же, скажет, ты воспел, Черпанов, разве нет для тебя более подходящего строительства? И действительно, помойка посреди двора, цеха, похожие на конюшни, — куда ты нас обмакнул?
Молчат.
Савченко, должно быть, больше всех хотелось воспеться или просто в силу своего легкого мышления, но он раньше всех спросил:
— А если, товарищ Черпанов, попробовать все-таки?
— И пробовать не стоит. Опозоришься.
Я еще раз пожал им руки. «Пора обрушиться», — подумал я, и я врезался в свою идею, я засыпал рабочих цифрами, я заставил их неметь перед пространствами, которые осваивались при моей помощи, я их заквасил своими мыслями, заставил восстать, поглотить, впитать, чтоб дело свелось к одному и тому же:
— Но увязли вы не настолько, что и нет эффектного выхода, товарищ Савченко, и вы, товарищ Жмарин.
— Какой же эффект нам доразвернуть?
— Выход и простой, и сложный. Простой потому, что я являюсь инициатором данной простоты, а сложный потому, что дело за вами — создавать эту сложность или нет. Я причислен, товарищи, к части поэтов, правда, но кроме того, я уполномоченный по вербовке рабсилы для Шадринского металлургического комбината. Вот вам цифры…
Я впрыснул цифры, просмотрел пространства, присоединил к ним климат и охоту, на всякий случай, и после последовательного соединения вытащил главное заключение:
— Как видите, товарищи, совершенно необходимо менять вам место. Там, на широком масштабе, развернем мы ваши методы и ваши навыки. Митричук! С тобой будут пить водку самые смелые люди Союза.
Обеденный перерыв кончался, да и, кроме того, к нам шел технорук Васильев. Я успел сунуть бригадирам свой адрес. Жмарин нерешительно мял адрес в пальцах, а затем сунул его в карман. Ясно, я нанес ущерб гвоздильному заводу.
— Ты сколько жалованья-то получаешь? — спросил вдруг Жмарин.
— Триста.
— И суточные, небось?
— Обрушиваются и суточные.
Жмарин взял меня легонько за руку:
— Мы тебя, дорогой наш товарищ Черпанов, уважаем. Стихов мы твоих не читали, а если печатают, при нашем бумажном кризисе, значит, стихи нужные. И что хлопочешь насчет рабсилы — хорошо. Пиши ты свои стихи, получай суточные, а в смысле рабсилы: подальше.
— Отказ? Все — отказ?
— Зачем отказ? Ты посуди сам: к нам за пятидневку уже восемь уполномоченных набегло. Один за фотографа себя выдал, второй санитарный врач, двое — родственниками прикинулись, а один, окаянный, официантом в столовую затесался; по переулкам в роли нищих пристают. Житья нету, товарищ Черпанов. Не будь ты поэтом, мы б тебе просто по шее…
— Я поэт. Разве другие перед вами так выступали?
— Хуже.
— Вот вы и сравните: какое у них строительство и какое у меня. Урал. Поблизости Кузбасс. Рыба. Охота. Раков сколько угодно. Пивной завод. Молоко пять копеек кружка, а в Москве лупят шестьдесят.
— Знаю. Я, брат, живал и в Шадринске. Теплый город.
Смотрю, рабочие рассеиваются.
— Отказ?
— Для того, чтобы отказывать, товарищ Черпанов, надо раньше переговоры вести, а какие здесь переговоры, если ты нас от работы оторвал.
— Не финти, Жмарин. Обеденный перерыв.
— В обеденный у нас актеры когда выступают. Сосчитаем и тебя за актера. Зачем нам тебя в контору волочь? Попрут тебя в милицию… Вот не будь ты поэт…
Я отошел. Всыпали, сморщили! Опять в одиночной упряжке Черпанов. Очень обидно мне было, Егор Егорыч. Стоял я, думал: что бы такое выхватить сверкающее из ножон. Обрызгать, убаюкать, но не поверхностным, а рассудительным, благоразумным. Савченко приблизился к Жмарину. Заискивает Савченко! Еще одна обида. Слышу, говорит:
— Трепанье случилось. — Жмарин молчит, ждет. Савченко выбивает из себя. — А если он, действительно, актер? Черпанов. Знакомая фамилия.
— Зачем ему быть актером?
— А если номер у него такой для перерыва.
— Да ведь и не смешно, и не скучно.
— Для размышления. — Савченко загнал себя в последнее признание и с натуги покрылся даже потом. — Я на карту ставлю, Егор Петрович, свою неправильность. А не обижайся.
— Да чего мне обижаться, дорогой товарищ наш Савченко.
— С Митричуком, когда будешь пить, позови. А переману лучших в бригаду и отказаться недолго.
— Зачем? Не вредно, если в меру. Мне, скажем, переманивать труднее, у тебя авторитет крупнее.
— Будто и крупнее.
— Я тебе говорю. Я знаю, у кого крупнее, у кого легче. Тили-били разводим, а как до работы дойдет, так в самый ужасный прорыв двигаем Савченко. Лето отличное. По грибы скоро поедем.
— Поедем, — сказал Савченко, погруженный в славу. — А все-таки, что ни говори, Егор Петрович, в стихах лестно показаться. Стихами он меня пронял.
— Стихи — вещь лестная.
Пожалел я, Егор Егорыч, что нет у меня стихотворного дара. Помимо общей, довольно безопасной прибыли, каковую он приносит в данное время, как бы я смог мгновенно повернуть события! Много ли надо было для Савченко? Какие-нибудь два четверостишия, а тут, черт ее знает, какая чепуха в голову перла:
Твоих оград узор чугунный,Твоих задумчивых ночейПрозрачный сумрак. Блеск безлунныйКогда я в комнате своей…
Или:
Прибежали в избу дети,Второпях зовут отца:— Тятя, тятя, наши сетиПритащили мертвеца…
Главное, никак к моменту не подходило, а то бы мог и за свои выдать. И Жмарин на меня искоса поглядывал, видимо, ожидая вспышки. Посмотрел он на меня последний раз, поднял бороденку параллельно заводской трубе:
— Сами стихи напишем. Подпевай, Савченко.
— А к чему? Твои, что ли, Егор Петрович. Не знаем…
— Подпевай. Стихи об нас.
Отошел я, Егор Егорыч. Запели они:
Славное море, священный Байкал,Славный корабль, омулевая бочка.Эй, баргузин, пошевеливай вал,Молодцу плыть недалечко…
Юношество забирало круче, старики монотонили, но в общем было в песне кое-какое единодушие. В перерыве, между куплетами, Савченко, в надежде вернуть меня, не иначе, спросил громко:
— Позволь, Егор Петрович. А где же тут про меня?
— Ишь ты! Сразу захотел! Ты вот вначале из «нижесреднего» выберись, дело омногоэтажь, ну когда-нибудь и про тебя будут петь, — ответил Жмарин.
Ухожу. Трубы. Дым розовый. Радуюсь и восхищаюсь указаниями.
Трудно было понять, каким указаниям щеголевато радовалось и восхищалось сухое и льдистое лицо Черпанова. Не будь его личного признания, я вряд ли бы разобрался: щеголеватое восхищение можно было б отнести и насчет удачного борща и даже насчет выкуренной папироски. Должен заметить, что хотя лицо Черпанова везде и всюду выражало морозную сухость, но часто мелькала в нем некоторая суетность, все же не переходящая в пустоту. А где вы встречали совершенного человека? Вот почему я потребовал усиленных разъяснений. Скрипящим, бюрократическим голосом — словно буер по молотому льду — с готовностью, полной, исчерпывающей, отозвался на мое требование Черпанов:
— Я радуюсь, Егор Егорыч, тем указаниям, которые дал мне пролетариат посредством двух бригадиров гвоздильного заводика. Ни один ответработник не получал более веских указаний. В чем они заключаются? Извольте. Мы с вами решили создать ядро нашего вербования. Ядро пролетарское с тем, чтобы вокруг этого ядра наворачивать все остальное, что мы обязались увезти в бесклассовое общество с собой.
