Виктор Курочкин - На войне как на войне (сборник)
В котельной остались Богдан, Могилкин и Добрянский.
— Куда их? — спросил Могилкин. — Неужели на расстрел?
— Вряд ли. А впрочем, кто знает… — Сократилин, конечно, не мог знать, куда их увели, но почему-то был уверен, что их увели на какую-нибудь работу. «Через час-два явятся», — подумал он.
Тяжко и горестно вздохнул Могилкин.
— Ужасть как жрать хочется.
— А вот мы сейчас с тобой покурим, оно и расхочется, — сказал Сократилин.
— Корочку бы сейчас хоть самую завалящую. Со вчерашнего утра не жрамши. Да и утром-то какая была еда… — пожаловался Могилкин и тронул Сократилина за руку. — Вкусные у них макароны?
Богдан усмехнулся:
— Не распробовал.
— Кажись, с мясом, — сказал Добрянский.
— А ты успел рассмотреть? — вскричал Могилкин. — У, сволочь! Взять бы лом да между глаз!
— За что?
— За то, что ты изменник и предатель!
— Я никого не предавал, никому не изменял, даже собственной жене, — спокойно возразил Добрянский.
— Почему же к своим бежать не хочешь?
— А мне все равно, что свои, что чужие. Я баптист и воевать не собираюсь.
Сократилин с удивлением посмотрел на Добрянского, на его пронырливое лицо с тонкими сухими губами. Перехватив вопросительный взгляд Сократилина, Добрянский пояснил:
— Вера моя не позволяет убивать людей.
Могилкин подбежал к нему, сел на корточки и, заглядывая в лицо, ехидно спросил:
— Зачем тогда в армию пошел?
— Армия одно, а война совсем другое, — невозмутимо отвечал Добрянский.
Могилкин встал, подбоченился, выставил ногу и покачал носком сапога.
— Вот что я тебе скажу, Добрянский, баптист ты или… — Могилкин выдавил довольно-таки резкое словечко. — А Родину защищать обязан!
Добрянский прищурился:
— Родину, говоришь? А ты знаешь, что такое родина?
— Знаю!
— Что же это за штука? — ядовито спросил Добрянский.
— Родина это — во! — Могилкин широко развел руки, описал большой круг и покосился на Добрянского. Тот ухмылялся. — Ты надо мной не смейся, баптист. Я не знаю, как это по-ученому выразиться, потому что четыре класса и пятый коридор в школе прошел. Я тебе по-своему, по-простецкому скажу. Родина — это моя деревня Петушиха. Мой дом в три окна под соломенной крышей, овин, около овина береза, из которой я гнал соковку. Родина — это…
Вдохновенную речь Могилкина оборвал треск немецкого автомата у самого входа в котельную.
Долго и тяжело громыхали по каменным ступеням сапоги, и долго скрипел в заржавленном замке ключ. Вернулись четверо. Пятого только что расстреляли прямо у котельной. За кусок колбасы.
— Мы таскали раненых, — рассказывал сержант Никитин, — на втором этаже школы в коридоре стоял стол. На этом столе резали колбасу. Мы туда и обратно, и все мимо этого стола. Я с Гущиным на пару таскал. Я его предупреждал. Не сдержал себя парень. На глазах у немца схватил колбасу — и в карман. Немец с минуту смотрел на него как обалделый. Потом поднял шум. Прибежал белобрысый офицерик, посмеялся, что-то сказал нашему охраннику. И даже колбасу не отобрали. Я думал, что на этом все и кончилось. Я даже зауважал этого офицера. Мы перетаскали раненых, и нас повели в котельную. У входа в котельную немец нас остановил, построил, потом вывел Гущина и приказал ему есть колбасу. Приказывает, а сам улыбается. Я даже не заметил, когда немец автомат поднял.
— А он и не поднимал. Как держал у живота, так и стрелял, — сказал Левцов. — В общем, с колбасой во рту отбыл рядовой Гущин, как говорится, в лучший мир.
Это убийство потрясло Богдана. Да и не только его. Лицо у Могилкина посерело, нос еще больше заострился. Гармонщиков смотрел в одну точку. Добрянского трясло от страха.
— Дурак этот Гущин. — Левцов мрачно усмехнулся. — На вшивой колбасе засыпался, а я вот, — он вытащил из голенища пистолет, подкинул его, поймал, — «вальтер». Удобная штучка, аккуратная. Офицерский. Волокли мы с Гармонщиковым офицера. Здоровый офицер, жиру в нем пудов пять. Вся морда в бинтах, один нос торчит, а на боку кобура.
— Когда же ты успел? — изумился Гармонщиков.
Левцов, ухмыляясь, ласково погладил пистолет.
— Руки у меня такие. Мамаша очень восхищалась ими. Помню, посмотрит, бывало, на мои руки и скажет: «Отрубить их мало».
— А ты понимаешь, чем ты рисковал? — спросил Никитин. — Ты рисковал нашими головами.
— В первую очередь я рисковал собственной головой, товарищ сержант, — сухо ответил Левцов. — А во-вторых, я неудобно чувствую себя без оружия. Мне все время кажется, как будто мне чего-то не хватает. И настроение у меня от этого скверное.
Сократилин отлично понимал, что, если бы Левцов засыпался, их бы всех расстреляли. Но все же он не мог не восхититься дерзостью Левцова. И упрекать теперь его было не только бессмысленно, но и грешно. Ведь он достал оружие! Все облегченно вздохнули и почувствовали себя уверенней, и гибель Гущина отошла на задний план. На передний опять выступил побег. Если раньше кое-кто и сомневался в разумности побега, теперь не было таких. Даже баптист Добрянский заявил, что он тоже здесь не останется. Бежать решили, как только стемнеет. Все теперь зависело от того, будет ли выставлен часовой и сможет ли пролезть в дыру Могилкин. Желание вырваться на волю было настолько сильным, что в крайнем случае решили взломать дверь. Много возлагали надежд и на подход наших войск.
Никитин сообщил Сократилину, что, когда они таскали раненых, орудийный гул не затихал ни на минуту, что школу битком завалили ранеными.
— Видимо, крепенько всыпали им под Кедайняем.
— Откуда ты знаешь, что под Кедайняем? — спросил Богдан.
— Раненые все лопотали: «Кедайняй, Кедайняй…» А сколько войск уже прошло через село. Без конца, колонна за колонной: машины, танки, пушки…
— А здесь, в этой душегубке, ни черта не слышно, — пожаловался Сократилин.
— Окно слишком маленькое, да и под потолком, — пояснил сержант Никитин.
Вечерело. В окошко виднелся розовый клочок неба. Даже потолок и противоположная стена порозовели. Пленных мучил голод, Сократилина — жажда. Левцов метался по котельной, обнюхивал углы, даже заглянул в топку. За ним как тень ходил Могилкин.
— А все-таки они думают нас кормить, в конце концов? — возмутился Гармонщиков. — Пусть мы в их глазах животные, свиньи, но ведь свиньи тоже жрать хочут?
Клок неба под потолком погас, и в котельной стало совсем темно. Могилкин лег на цементный пол, свернулся калачиком.
Ужин принесли тогда, когда уже никто не надеялся. Принесли в ведре объедки и оскребки: хлеба, каши, макарон и даже колбасы с сыром. Все это было полито водой и смешано. Делил еду Левцов. Он раскладывал ее руками в подставленные пилотки. Сократилин отказался. Его мучила жажда.
Ужинали при свете карманного фонарика. Светил немецкий солдат, надоедливый болтливый парень. Он знал с десяток русских слов, и теперь ему представилась возможность продемонстрировать свои таланты.
— Кушай, Иван, много… работай много… Кранке Германия отправляйся. Кедайняй капут. Вор — плохой зольдат. Вор много стреляй пах-пах… — Немец поднял автомат и показал, что они с ворами делают.
Долго болтал немец, коверкая русские слова. Из всей этой тарабарщины Сократилин выбрал главное. Во-первых, пленных кормят объедками потому, что завтра опять они будут таскать раненых. Вероятно, их будут отправлять в Германию. Сообщению немца, что под Кедайняем наши войска разбиты, Сократилину верить не хотелось. А когда солдат стал уверять, что немцы уважают русских и всегда будут уважать, если русские будут вести себя так, как хотят они, немцы, у Богдана сжались кулаки, но он сдержал себя и попросил солдата принести воды.
Тот долго не понимал, чего от него хочет пленный, а когда наконец уразумел, похлопал Сократилина по плечу, назвал «хорошим зольдатом» и, уходя, пожелал ему спокойной ночи.
Сократилин вытащил из кармана кисет, потряс над ладонью, набрал с десяток табачных крупинок, положил на язык, пожевал и сплюнул.
— Я мальчонкой все капустный лист курил, — сказал Никитин. — Эх, брат, дал маху! Надо бы у немца попросить сигаретку. А может, он еще придет? Ведь обещал же воды принести.
Сократилин не ответил. Пить хотелось зверски. Он и табак-то жевал, чтоб заглушить жажду. Теперь же от табака горело во рту. Богдан стал вспоминать, когда он в последний раз пил.
— В ресторане пиво. Пи-во! — прошептал Сократилин.
Он пытался думать о чем-нибудь другом. Стал гадать, поставят или не поставят немцы часового. Нащупал в кармане три копейки, сложил руки пригоршней и потряс: «Если орел — не поставят». Монета пала вверх орлом. Богдан решил гаданье повторить до трех раз. «А что, если падет решка? Лучше погадаю на немца с водой…» Погадал, и монета пала решкой.
