Семен Пахарев - Николай Иванович Кочин
«Или не пытайся, или доводи уж дело до конца», — сказал он себе и пошел в соседнюю комнату. Надо приоткрыть хоть уголок завесы в тайну. В соседней комнате уже была засвечена лампа под зеленым абажуром. За столом, заваленным газетами, в пальто и в меховой шапке сидел инструктор, курил самокрутку, и дым от саранской махорки, которая была в моде, устойчивыми слоями расползался под потолком. В углу стоял хиленький фикус в рассохшейся бочке, в которой поверх земли лежали кучами окурки. Инструктор не поднял голову, когда Пахарев отворил дверь, и сказал механически:
— Вечером мы не принимаем, товарищ, и не занимаемся.
— Но я вижу, напротив, что вы занимаетесь.
— Это мое личное дело — даже и ночью могу заниматься.
— Личным делом занимаются дома.
— Старо. Я и дома занимаюсь не личным делом.
Инструктор все еще не поднимал головы.
— Я только узнать: принимает ли начальник и когда. Все так непонятно. И поговорить.
— Договоришься вот… Смотри, такие прыткие и договариваются, и проговариваются. Или опять что-нибудь напрокудили. Отличились на всю губернию, прославились, как Герострат. До свиданья. Не мешай. Третью ночь не спавши. Все пишу объяснения по поводу всей этой текущей карусели. Понятно?
— Нет.
— Этой карусели, говорю.
— Как понимать прикажете?
— Всякий должен понимать в меру своей сообразительности. Хватит, иди!
Пахарев вышел еще более озадаченным. На улице толкался народ. Окна портянкиного дома были настежь открыты. На подоконнике стоял граммофон, и на всю улицу разносился вальс «Дунайские волны».
— Портянкины гуляют… — услышал он в толпе. — Лихо гуляют…
— В приданое, бабыньки, две дюжины пуховых подушек, пять перин, каракулевое манто, десять пар шевровых башмаков, два сундука серебряной посуды, а уж по мелочи — не счесть…
— За свово приказчика замуж угодила.
— Федул Лукич — дока. И провидец. Значит, приказчик того стоит, коли облагодетельствован хозяином и даже дочери удостоен…
— Дочь-то с грешком, поди…
— Какая беда? Не мыло — не сотрется.
— Приказчик-то одурел от радости. Век на соломе спал, а тут дуром счастье привалило. Дуракам завсегда в конскую голову счастье прет.
— Счастье-то подмоченное. Парни Акулькой топерича брезгуют… В таком случае за быка мирского пойдешь. Сумнительная девка, только бы с рук сбыть, с дилехтором путалась, одно слово — фальшивая монета.
— Ах, дирехтур! Шельма какая! Раскурил девочку и бросил. Телегенция. Мало мы ее в пятом году колотили.
— Жених обещает дилехтуру при случае морду расквасить. «Вот, говорит, наберусь храбрости, бутылку рыковки чекалдыкну, и не миновать ему выволочки».
— И впрямь, следоват, — послышался старушечий голос, — будь мущиной, к девке без сурьезности не лезь, разве мало покрыток или разжень, кажинная не прочь, тут дело другое — баба есть баба: запор отбит, заходи любой, будь ночлежник, радехонька. А целину не замай. Она от бога и раз в жисти дается. Невеста, бают, невеселая сидит, надулась как мышь на крупу. О зазнобе мечтает, с горя вся иссохла.
— Вот свадьбу сыграют, так муж из нее всю дурь выбьет. Он даст ей «зазнобу».
Пахарева заметили.
— Тише вы, бесовы дети, — сказала старуха, в толке зашептались, сразу стало тихо. Только орал граммофон как оглашенный.
Пахарев увидел в толпе тетю Симу, и они пошли домой.
— Невеста хотела руки на себя наложить, Спичечные головки настаивала да пила. Проезжие комедианты на сцене представляли, как таким манером жены с постылыми мужьями расставались. Так с той поры наши красавицы с ума посходили — через спичечные головки жизни лишаются. Только как тут ни вертись, от судьбы не уйдешь. Отец Акульку выпорол да скорехонько и выдал замуж, ведь она опозоренная.
— Как ты можешь это говорить? Ты знаешь, что между нами ничего не было. Ах, тетя Сима, и ты туда же…
— Одно то, что она к тебе ходила на дом… темное пятно для девушки навек… А все остальное, было ли что или не было, — никому не важно.
— Зачем же, тетя Сима, нужно было привечать ее. Зачем подавала ей надежду? Ведь знала, что у меня серьезных намерений в отношении Акулины никогда не было.
— Э, голубь голубой! Я думала ворожбой тебя склонить. Но споткнулась первый раз, тебя и ворожба не взяла. А уж старалась я, вот как старалась. Все в ход пустила.
— Расскажи про это, я ведь про ворожбу кое-что знаю. Так ли делала ты, как наши деревенские ворожеи.
— Касатик, от меня никто не отбивался, ты единственный отбился. Неохотно я бралась за тебя, только надо было девке помочь, извелась на нет. «Или, говорит, тетя Сима, с ним окрутиться, или камень на шею — да в воду». Видала я всячину. Что делать? Прибежит с утра ко мне и в углу воет: «Сейчас схвачу нож — и нет меня». Я так боялась, да и жалко до смерти. Ну, думаю, ничего не поделаешь, за ворожбу, Серафима, принимайся. Корень тебе во щи подсыпала, шептала над спящим потаенные слова, крещенской водой спрыскивала. А ей привешивала на грудь записку с твоим именем в ладанке. Варили мы с ней лягушку и доставали чудодейственную косточку, клали ее тебе под подушку… Нет! Ничего не вышло.
— Наши бабы это тоже делали. А чернокнижием не занималась?
— Я не умудрена. Чернокнижницы есть и у нас, только живут в подполье. Они все умеют. Веревки из воды и песку умеют вить, перегоняют тучи из одной земли в другую, засыпают каменьями моря и океяны и даже дразнят слонов, на которых держится земля. А я только слово знаю. Могу тоску на человека нагнать, сердце парня приворожить, да и то такого, который ученьем не испорчен, зубную боль утишаю, конокрадов умею указать — это я вполне… Но вот на тебя моя сила не действует… Не берет тебя ворожба, и на-поди.
Придя домой, он долго не засыпал и все думал об этом. Петля интриг на нем затягивалась. Он решил с утра завтра идти в уком, хоть и знал, что там сейчас не до него. Инспектор ли губоно нагрохал на него жалобу, Арион ли, Петеркины ли наветы, или Людмилы Львовны кляузы? Одно теперь занимало его — верят ли ему. После Четырнадцатого съезда в укоме происходили фундаментальные перемены. Они были скрыты от глаз посторонних, но отдавались во все стороны общественной жизни: то обследовалась работа одного учреждения, то назначалась ревизия другого, то вдруг кто-то снимался с работы и отдавался под суд, а кто-то получал назначение с повышением. Все это порождало массу слухов, разговоров, темных и тревожных подозрений. Терзаемый ими, Пахарев долго
