Терпение (сборник) - Юрий Маркович Нагибин
…В погожий день бабьего лета, слоняясь по опустевшим аллеям в надежде поймать дыхание, но взамен этого ловя то и дело Морелона, имевшего какой-то настойчивый интерес в поселке, я снова поразился, до чего ж он крошечный по сравнению со своим костлявым велосипедом – ну просто гном, тролль с немолодым, серьезным, таинственным лицом. К багажнику машины был приторочен небольшой мешок с картошкой, которая отчетливо обрисовывалась сквозь грязную ткань. Крепко же его припекло, если он с таким маниакальным упорством штурмует пустынные дачи. В конце концов я попался. Мы не виделись несколько лет, но Морелон сразу вспомнил меня.
– Я тебя знаю, – сказал Морелон. – Ты у Нагибиных живешь.
– Точно, – подтвердил я, несколько задетый, что за четверть века так и не обрел в сознании Морелона самостоятельного существования.
– А вот как тебя звать, не помню. Ксению Алексеевну, покойницу, помню, серьезная была женщина. Ты ей сыном приходишься, а как звать – извини-прости.
– Юрием Марковичем.
– Точно! Сразу вспомнил, Яклич, и жену твою вспомнил. Тоже очень серьезная женщина. Ох, Яклич, – сказал он с испуганно-сочувственной интонацией, – это исключительно серьезная женщина!
Я вспомнил, как защищала жена наш хрупкий быт от разрушительного гения Морелона, и понял, что он имеет в виду. Понял я и другое: почему он переиначил мое отчество. В память ему бессознательно сунулось имя моего тоже покойного отчима.
– Хочешь жене угодить? – спросил Морелон. – Возьми у меня картошечку. Честно шепну тебе, Яклич, такой картошечки поискать.
– Мы третьего дня у Маруси взяли два мешка.
– У Маруси? – удивился Морелон. – Чевой-то я такой не знаю.
– Зареченская. На ферме работает. Да знаешь ты ее. Она молоко носит.
– Нет, Яклич, не знаю, – строго и грустно сказал Морелон. – У меня другие друзья… – Морелон помолчал и тихо добавил; – были… – Он всхлипнул и утерся детской ладошкой.
Немного успокоившись, Морелон посетовал на мое бирючество.
– Забыл ко мне дорогу, Яклич, – укорял он меня. – Как я оженился, ты ни разу не был.
Справедливости ради надо сказать, что я и до женитьбы Морелона не захаживал к нему, понятия не имел, где он живет, и вообще не был уверен, что он существует непрерывным существованием, а не появляется время от времени, как летающая тарелочка, но с иной целью – перегнать в спиртное какое-нибудь попавшее в руки дрянцо.
– Я ведь не пью совсем, – сказал я в оправдание своей нелюдимости.
– Ну и что с того?.. – тем же обиженно-наставительным тоном начал Морелон, и тут чудовищный, дикий смысл моего заявления ожег ему мозг. – То есть как это… как это понять?.. Совсем ничего?.. Ни капли?.. Не надо, Яклич, не надо загинать. Я ведь с тобой по-хорошему.
– Честное слово! Здоровье не позволяет.
– Всем позволяет, а тебе не позволяет?.. Вон Петрович не хуже тебя больной, а навещает.
– Да он же уехал отсюда. Еще в прошлом году.
Морелон долго смотрел на меня, скосив по-птичьи глаз и не поворачивая головы.
– Неужто я этого не знаю? Уехал Дом продал и уехал. Но приезжает ко мне. Вместе с сыном-юристом. Сын у него юрист или нет?
– Не знаю.
– А не знаешь – молчи. Приезжают лигулярно. Мы с ним все обсудим, без этого не отпускаю. Конечно, и угощенье ставлю. Все чин чином. Значит, берешь картошечку? – без перехода сказал Морелон так спокойно и уверенно, что, будь у меня деньги в кармане, я бы не удержался.
– Говорю – мы уже взяли!
– Я слышал, Яклич, слышал. Не глухой. Но мне, хоть убейся, нужно ее продать.
– Ну и продавай на здоровье.
– Кому?.. Кому я ее продам, если все разъехались? Некому мне продать, окромя тебя. Мне восемь рублей во как нужно!.. – Он резанул себя по горлу ребром ладони и вдруг отпрянул от меня, вобрав голову в плечи. При этом он весь встопорщился, будто снегирь в мороз, раздулся, сильно увеличившись против своих обычных размеров.
Мы как раз шли мимо проходной пионерского лагеря. И от этой проходной ко мне шатнулся весьма известный в поселке человек, по-цыгански смуглый и чернявый, – Мишка Волос. Я не понял брезгливо-враждебного движения Морелона. Волос был поселковый старожил, добродушный малый с некоторыми странностями. Трезвому ему можно было доверить алмазный фонд, но если душа горела, Волос отбрасывал все запреты. Он не воровал в обычном смысле слова, а тянул в открытую, что ближе к рукам: грабли, лопату, мотороллер; мог сорвать калитку, фонарь, унести на глазах хозяина мешок с цементом, лист фанеры или ручную косилку. Его всегда брали на месте преступления, он не оказывал сопротивления, не оправдывался, не врал, не придурялся, но с растерянно-стыдливой улыбкой пытался удержать чужую вещь. Закон долго был мягок к Волосу, но в последний раз ему влепили на всю катушку. В поселок он вернулся, будто с курорта, загорелый, хорошо подсушившийся, с просветвленным взором. Обошел дачи, со всеми сердечно поздоровался, расспросил о житье-бытье и хватко включился в работу. В отличие от Морелона он все умел, любое дело горело в его руках. По-моему, Морелон ревновал к Мишкиной популярности. Волос даже не глянул на соперника; пожав мне руку, он попросил закурить и на бутылку. Получив отказ и в первой, и во второй просьбе, как-то нежно опечалился. Видать, предчувствие дальней дороги опахнуло душу. А был он уже немолод, бродячая жизнь становилась трудна изношенному сердцу…
– …Нашел с кем дружить, Яклич! – Морелон поджидал меня за поворотом шоссе. – Это ж тунеядец.
– Хорош тунеядец! Он всегда в работе.
– Хабарит. – Морелон исходил презрением. – Которые люди труд уважают, те на полставке.
– Уж больно ты строг!
– Я же знаю, что говорю… Он с утра о водке думает.
– Будто он один!
– Другие опохмелиться ищут. А он – чтобы снова морду налить. Две громадные разницы.
– Не такие уж громадные.
– Нет, Яклич, ты завязал и ничего не помнишь. Уж лучше помолчи. Мишка этот, – Морелон понизил голос, – в ресторан ходит.
Недавно в соседнем поселке, у шоссе, открыли столовую, которая вечером, ничего не меняя ни в ассортименте блюд, ни в ценах, объявляла себя рестораном и готова была обслуживать свадьбы, служебные банкеты и прочие праздничные застолья. Вечер отличался от дня лишь тем, что водочные бутылки переселялись из-под стола на столешницу.
– Не все ли равно, где пить? В ресторане чище.
– Спасибо, Яклич! Удружил! Не уж, меня ты в ресторане не ищи. Я тебе не Волос, а человек семейный. У меня порядочность есть.
Он посмотрел на меня почти умоляюще:
– Прошу тебя, Яклич, не ходи туда. И не слушай
