Евгений Белянкин - Генерал коммуны ; Садыя
— М-да… куда-нибудь? — И Мухин выпил еще рюмку, — В сельхозснаб? Управляющим сельхозснабом, и то, пожалуй, против будут. В общем, всю эту историю, как говорится, заруби, Мухин, себе на носу.
Мухину больше не хотелось оставаться у Лебеденко.
В такси он уже не размышлял — рисовалась одна картина мрачнее другой, и опять все то же, то же…
— Вы показали направление, а не сказали, куда, — сочувственно сказал шофер.
— Вези в «Гранд-отель».
75
Дня два дул жесткий ветер со снегом; говорили, что снег этот еще сойдет.
В бригаде шла напряженная и тревожная работа. Андрей Петров не уходил с буровой и лишь вырвется на часок, сейчас же в культбудку на койку, прикорнет там — и снова к скважине. Галимов простыл и ходил с завязанным горлом. Андрей Петров пробовал его отправить в город, но тот упрямо отмахивался:
— А, оставь… там я в постель слягу. А здесь, даю слово, как рукой снимет.
Переходный период от осени к зиме всегда тяжело отражался на буровиках. Мучили сквозняки; раздражала переменчивость погоды: то к вечеру отпустит — туман, дождь заморосит, то к утру ударит мороз — брезентовые куртки превращаются в ледяные корки, коробятся; а днем ветер со свистом, — как здесь не простыть!
Неожиданно потеплело. Разбухла, размякла земля: сплошная грязь. Очищай не очищай — от культбудки до буровой ноги не вытащить.
— Теперь ударит мороз — держись! — Нехайморока скребком очищал резиновые сапоги. — И до чего приятная погодка, одно удовольствие!
— И до чего у тебя, Костька, язык развинтился, — заметил Галимов, — никому покоя нет.
Нехайморока смутился и, недолго помолчав, с горечью бросил:
— Ну что за мертвое царство! Никто слова не проронит. Так и разговаривать разучишься.
— Молчат, значит, работают, — успокоил Равхат. — Вгрызлись ребята в землю, вот и нет места для разговорчиков. Всем уйти хочется скорее отсюда. По горло сыты.
Вечером из города приехал на вахтенной Герман. Новостью, которую он привез, была газета. Его окружили, толкаясь, возбужденные и удивленные неожиданностью. На первой странице в правом углу большой снимок: «Передовая бригада Андрея Петрова в тяжелых условиях выполнила месячную проходку на сто восемьдесят процентов».
Все смотрели на снимок, на маленькие кружочки — лица, в которых узнавали себя.
— Андрей Петров хорошо вышел и сидит, как патриарх.
— Нехайморока пригорюнился, сейчас заплачет.
Газета ходила по рукам. Потом ее спрятали в столик, под замок, до Андрея Петрова. Он по делам ушел на соседнюю буровую. Пришел, посмотрел газету:
— М-да. — И, прищурив глаза, с сердцем сказал: — Жаль, Тюльки-то нет с нами.
Все понимали Андрея Петрова: да, жаль.
Отогревшись возле времянки, подобрели. Теперь никто не сердился: появились смешки — заквакали, как образно выразился Нехайморока, не иначе, как к весне.
Теплее стало на буровой.
От телефона хоть не отходи — с буровых, из города, знакомые и незнакомые голоса: «Известия» читали, видели? Здорово! Теперь вам по персональной машине, не меньше! А може, Андрею Петрову героя?»
— А може, кому и ленинскую, — не унимался Нехайморока. — Бурение на воде до проекта, так, что ль, Равхат?
— А ты не трепись, Костька, — серьезно заметил Равхат. — Люди подумают — болтун. Рабочему человеку надо больше делать, чем говорить.
Ездил Равхат в отпуск, в свою родную деревню, там и женился. Ожидал сына. Ребята шутили: мол, погоди, дочкой обернется.
Упрямо Равхат хотел сына. Разговоры забылись, а время пришло. Встретил Равхат в городе односельчанина, кривого, что жил за речкой, тот ему и выпалил: родился.
Обрадовался Равхат, за плечи схватил:
— Мальчик?
— Мальчик! — не задумываясь, ответил тот.
В бригаде новоиспеченного отца поздравляли. Молва по буровым пошла — у Галимова сын, крапинка в крапинку Равхатик, даже родинка точь-в-точь на том же месте.
Кто-то предложил сфотографировать отца и послать в «Известия»: мол, бригада во всех направлениях планы выполняет.
Посмеялся Галимов над смехотворными затеями — чего в шутку не превратят — и написал жене домой просьбу назвать мальчишку Равхатом.
— Правильно, Равхат! Свое семя, как хочу, так и назову.
Все успокоились, да Равхат не успокоился. Мальчик родился! Каждый встречный мальчишка теперь производил на него особое впечатление. Увидит карапуза — и мой такой будет. Встретит бойкого мальчугана — а мой будет и таким. А однажды возле школы долго стоял и смотрел на мальчишку лет восьми: красивый.
А если мальчишки были со взрослыми, Равхат непременно догадывался, — куда уж, копия отца. Мой мальчик тоже, вероятно, копия.
Когда над ним смеялись, он не отбивался.
— Вот родится твой, тогда узнаешь.
На днях как-то к Галимову подошел Геннадий, отозвал в сторонку и молча подал телеграмму.
«Дорогой мой, — сообщала жена, — девочку назвали Надей».
Тот, кто первый-то сказал о ребенке, не спросил дома, кто ж родился? Мальчик или девочка? А потом, забыв уже, думал, думал и решил: ждали-то мальчика, значит, мальчик. Других разговоров не было. А родилась девочка.
А когда об этом узнали в семье Котельниковых, Аграфена не замедлила свое слово вставить:
— В наказанье, за ваше неуважение к нашему брату.
Аграфена была рада: дочка — помощница дорогая, а мальчишка — хулиган, по рукам свяжет; подрастет — никаких забот, одно — за девками бегать.
А Степан Котельников подзадоривал:
— Табак да баня, забегаловка да баба — только мужику и надо.
Выходит, Равхат дал лишку, перестарался.
Пожал плечами Равхат Галимов.
— На-тка, раскуси орешек.
76
Садыя была в Бугульме и встретила Сережу Балашова. Он, смущаясь, поздоровался. Садыя подала руку:
— А ты зачем здесь, Сережа?
— Жену провожал, — с трудом выговорил Балашов, — в Казань поехала, в командировку. На автобус опоздал. Приходится слоняться.
— Захвачу. Иди к моей машине.
Через некоторое время Садыя пришла, и они поехали. Сережа сосредоточенно молчал, а Садыя, чему-то усмехаясь, делала пометки на бумагах, лежащих на коленях; иногда она отрывалась и спрашивала Сережу о жизни, институтских делах. Балашов отвечал коротко, как всегда тушуясь при Садые.
— Вот, письмо прислал парнишка, Славкин ровесник, — вдруг сказала Садыя, — военный человек, музыкант. Славкино воображение будоражит. Как ты думаешь?
— Я не думаю, что музыка — Славкино призвание, — твердо сказал Сережа. — Он мне рассказывал. Для Славика более подходит техническая специальность, Садыя Абдурахмановна.
Садыя отложила папку с бумагами, задумалась:
— Пожалуй, ты прав, Сережа. Славику надо помочь выбрать истинную дорогу. Я боюсь, что он действительно не музыкант. Быть посредственным — нет печальнее удела. Разбитый кувшин трудно потом склеить. Первоначальные замыслы его более реальны. Поработав на буровой, он сам сумеет решить безошибочно. Ведь профессия отца ему всегда нравилась. А если музыка в сердце — она капля за каплей пробьется.
Не доезжая конторы бурения, Балашов вышел из машины.
— Пожалуйста, поговори с ним, Сережа, — тихо, волнуясь, сказала Садыя. — Я очень прошу.
— К конторе бурения? — спросил шофер. Садыя молча кивнула. Мысли были все те же: о Славике, о том, что теперешняя ее жизнь не могла дальше идти так. Она искусственно все сдерживала. Она насильно разубеждала себя в том, в чем давно была убеждена. Она понимала, что так дальше невозможно жить. В эти дни она с трудом, еще раз, старалась взять себя в руки. Раздумье да распутье: сколько ни стоять, а надвое не разорваться. И она во всем призналась тете Даше.
Собственные переживания взвинчивали Садыю. На день по нескольку раз приходили порой противоположные решения. Испугавшись себя, она стала снова обходить Панкратова. Зачем? Зачем? «Время разум дает, — думала она. — Время проверит, решит или по крайней мере даст выход». Но откладывать дальше было все труднее.
Никто сам себя не рассудит.
В конторе бурения она неожиданно остановилась перед дверью заведующего. По голосу узнала, что там был Панкратов. Он говорил с мягким добродушием. Он что-то объяснял, без торопливости, со свойственным ему говорком на «о». Что-то в груди сдавило. Трудно было перешагнуть порог. Твердость оставила ее, и она почувствовала, как в глазах стало темно; протянув руку, прислонилась к стенке. Опомнилась, посмотрела по сторонам — никого не было. Стало легче. Она знала: если откроет эту дверь, то все случится так, как хочет он и ее ребята.
Она стояла в нерешительности. И вдруг, шагнув, уверенно открыла дверь.
1958–1960 гг.
Москва — Зубриловка — Москва
