Федор Панфёров - Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье

Академик снова склонился над женой, со всей силой вглядываясь в ее лицо. Оно было спокойно, даже с розоватым румянцем, только синие ободки губ да прикрытые глаза вызывали смутную тревогу. Но вот он приложил ладонь к ее щеке — она холодна, как мрамор в стужу… И академику показалось, что от него отрезали половину. Вот так — были двое в едином, и Анну отрезали… Он обеими руками вцепился в свою голову, отнял их и, тупо глядя на клочки седоватых волос, торчащих в зажиме пальцев, зашагал из комнаты, роняя на пол волосы. Выйдя из домика, он двинулся вдоль улицы, сам не зная куда.

Сгущалась ночь — темная, как сажа. И накрапывал дождь.

Иван Евдокимович шел и шел, раздвигая перед собою руками, словно перед ним был непролазный камыш.

Шел и шептал:

— Вот и пусто… Вот и пусто…

Весть о смерти Анны Арбузиной вначале не ошеломила Акима Морева.

— Да не может быть, — сказал он Петину.

— Телеграмма. Лагутин подписал.

Аким Морев еще и еще раз перечитал телеграмму. Да, из Разлома. Да, подписался Лагутин. Да-да. «Анна Петровна Арбузина скоропостижно скончалась». Что за нелепость? Аким Морев протер глаза и снова перечитал телеграмму. И только теперь до его сознания дошло, что смерть Анны — факт, как факт и то, что канал затоплен разжиженным песком… И вдруг эти два нелепых события так ударили по сердцу секретаря обкома, что он опустился в кресло, и Петин увидел, как его глубоко сидящие глаза расширились и, казалось, полезли из глазниц. И вот лица уже нет… только одни огромные, серые, с золотистыми крапинками глаза, наполненные ужасом.

— Аким Петрович! Валидолу? — встревожено спросил Петин и уже потянулся было к телефону.

Аким Морев махнул рукой, давая знать, что сердечные капли не нужны.

— Позвоните Лагутину… проверьте все-таки, — чуть погодя еле слышно проговорил он.

— Звонил. Проверил. Подтверждает.

— Ах, Петин, Петин, — Аким Морев хотел еще сказать: «Почему не смягчаешь удар?», но промолчал, сказал другое: — Вызовите Опарина… Пожалуйста… об этом, — он взял телеграмму, потрепал ею, — ни звука. Сам скажу.

Петин вышел.

Вскоре в кабинет вошел Александр Пухов, явно подосланный Петиным. Всегда грубовато насмешливый, он, как это ни странно, в тяжелые часы находил теплый, дружественный тон. И тут, обняв за плечи Акима Морева, произнес:

— Ну!.. Аким! Друг ты мой! Бывает. Всякое бывает. Смерть вообще штука нелепая, а преждевременная… Черт бы ее побрал.

— Да-а, побрал бы, — глухо вымолвил Аким Морев. — Ах, Саша… Саша… Сколько препятствий на пути к хорошему… Анна Петровна только что начала жить по-настоящему. Видел я ее во время последней поездки. Цвела, как могучая груша… и вот… Что там с Иваном Евдокимовичем-то?

— Ехать тебе туда надо, Аким, — настойчиво посоветовал Пухов.

— Конечно, конечно, — Аким Морев заспешил, точно в самом деле собирался ехать, но остановился, посмотрел куда-то поверх Пухова. — Нет… Это будет жестоко… для Ивана Евдокимовича. Я ведь самый близкий свидетель их счастья: видел его в первые дни влюбленности, не раз беседовал с ним об этом, видел потом в семейном кругу, видел недавно. Он готовился стать отцом, она — матерью. Нет. Пусть поедет Опарин.

— Маркыч? Пожалуй: он и в великой беде умеет обаятельно улыбаться, — проговорил Пухов, не отходя от Акима Морева и не снимая руки с его плеча, думая: «А ты пошатнулся… и это, милый мой, никуда не годится. Ведь этим Анну Арбузину не вернешь».

— Вы как, Александр Павлович? — переходя на обычный деловой тон, заговорил Аким Морев. — Сдали дела Николаю Степановичу?

Александр Пухов убрал руку с плеча секретаря обкома, ответил:

— Что сдавать? У меня же никакого хозяйства нет. Посидели вчера, поговорили, рассказал я ему, как и что. Пока — всего боится. Сказал ему: помогу на первых порах, а там валяй сам. Любимое слово Маркыча в ход пустил: «валяй», — говорил Пухов, стараясь шутить и шуткой смягчить беду, вдруг свалившуюся на них. — Валяй, говорю, Николай Степанович. Где не осилишь — на подмогу зови меня или Акима Петровича. А Сухожилин и не явился. Пришлось мне одному принимать его аккуратный стол, с аккуратно разложенными бумагами, аккуратными шторами на окнах. Так что, все в порядке, Аким Петрович.

— Ларин… Министр уехал, конечно? Дела в Москве? Понятно. — Аким Морев побарабанил пальцами по столу и задумчиво произнес: — Я на канал… и Кораблев. — Глядя в недоумевающие глаза Пухова, добавил: — Аннушку не воскресим: бессильны, а канал положено воскресить. Так что, Александр Павлович, вам и в горкоме быть и тут. — Он ткнул пальцем в стол.

— Два воза?

— Нет. Три: еще за второго секретаря — Николай-то Степанович отправится со мной. Он инженер-строитель, я — горный. Хорошо бы туда же вытянуть и академика: сейчас ему нужно работать и работать! Большая работа, она спасет.

В эту минуту не вошел, а как-то влетел Опарин. Еще от порога, обворожительно улыбаясь, поблескивая зубами, заговорил:

— Слыхал. Слыхал. Вот беда-то. Вот беда!

Глядя на него, Аким Морев подумал: «Пухов прав: при любом положении Маркыч умеет улыбаться. А я? Встречусь с Иваном Евдокимовичем… и вместе заревем. Картинка: секретарь обкома и академик — ревут».

— Я думаю, — продолжал Опарин, — надо организовать соболезнование на имя академика… от обкома, облисполкома, от ученых города, студентов, рабочих. А? Как вы на это?

— Да. Организуйте, Алексей Маркович… и езжайте туда, — предложил Аким Морев.

— Я? А как же тут? — перестав улыбаться, спросил Опарин.

— Ничего, облисполком не провалится… Даже без тебя, возможно, еще лучше работать будет. Ну, не надувай губы: шучу, — смеясь, сказал Пухов.

— То-то. А то ведь я, Александр Павлович, в ответ на твои колкости тоже могу уколоть.

— Экий дикобраз. Только на тебе игол нет.

— Найдутся.

— Не время, товарищи, шутковать, — прервал их Аким Морев. — Пожалуйста, езжайте в Разлом, Алексей Маркович. Прошу вас, все устройте так, как положено… И главное, сберегите нам Ивана Евдокимовича. Постарайтесь его привезти на строительство канала. Мы с Кораблевым завтра же отправляемся туда и, пока не ликвидируем прорыв, сюда не вернемся. А вы тут с Александром Павловичем орудуйте. — Аким Морев сам болезненно засмеялся, произнося слово «орудуйте».

Опарин обиделся: он первый подхватил проект Большого канала, разработанный молодым инженером Бирюковым, при помощи облисполкома создал из колхозников десятки становищ на стройке канала, сам несколько раз выезжал туда, забросив даже рыбалку… И, чего греха таить, надеялся, что правительство отметит орденом и его. А тут — все отнимают. Не высказав своей обиды, он грустно спросил:

— Ну, а Бирюков?.. Он ведь так… ничего себя чувствует. Был я сегодня у него в больнице. Ничего себе… да, ничего себе, — смешавшись под упорным взглядом Акима Морева, забормотал он.

Аким Морев, догадавшись, о чем печалится Опарин, утвердительно сказал:

— Пусть выздоравливает. А потом мы постараемся всем инициаторам выхлопотать ордена.

И Опарин понял, что его не «оттирают», а само дело заставляет секретаря обкома поступать именно так, как поступает он сейчас. Поняв, заулыбался, сказал:

— Конечно. Зачинателей нельзя забывать.

Все замерло…

Все.

Замерли мощные насосы, подававшие воду из Волги в Большой канал. Заглохла подсобная электростанция. Опустели недавно оживленные колхозные становища: отсюда вывезено все деревянное, а земляное обрушилось, как обрушились и раздавленные грузовыми машинами воротца. Всюду бегают степные лисы — мелкие, как кошки, — подбирая съедобное, да еще откуда-то появились собаки-волкодавы. Замерла и техника. В одном месте собрались тупорылые бульдозеры, в другом — экскаваторы. И те и другие, казалось, сошлись на какое-то совещание, да, как при скучном докладе, задремали. Экскаватор же, утонувший в песочной жиже, ушел еще глубже: виден только кончик иглы. Как-то застыла и вода: она уже ничего не подмывала, не обрушивала, на ее поверхности виднелась пыльца, сухие мельчайшие стебельки трав, принесенные сюда ветерком. Горделиво высилась Чапурниковская плотина-дамба, но и на ней молчало сбросное сооружение, не неслись через дамбу грузовики. И если бы не одинокий «зис», стоявший на шоссе, да не два человека, рассматривающие в бинокль что-то вдали, то и дамба казалась бы мертвой…

Это Аким Морев и Николай Кораблев смотрели на озеро Чапура. Заполненное водой и поднятое на два с половиной метра, оно казалось могущественным: разлилось, затопив дали, расхлестнулось водяными рукавами во все стороны, словно раскинуло щупальца. Всюду плавали торфяные острова, заросшие высокой травой — резучкой, переполненные гнездами дичи; у берегов суетились выводки, по выражению охотников, «ставшие на крыло», но еще не вышедшие из-под материнской опеки. А старые заросли камыша, утонувшие «по уши», помахивали сизоватыми метелками. В правой стороне, на месте поселка Чапура, из залива торчала колокольня. Колхозники охотно переселились на новое место в надежде, что будет пущена вода — источник жизни степей. Переселились, а канал заилило.