Руслан Киреев - До свидания, Светополь!: Повести

— Это ещё мало — одиннадцать, — без улыбки и без сочувствия сказала дама за стойкой.

Александра Сергеевна наклонилась и приставила к уху ладонь.

— Чего?

— Мало, говорю, одиннадцать. Можно и сорок прокатать. — И выложила на полированную стойку четыре голубеньких бланка. —Заполняйте.

Так была решена судьба ночлега. Все трое отправились на вокзал за Дмитрием Филипповичем, а когда вернулись — с ним, вещами и паспортами на дне чемодана, то выяснилось, что супруги Валентина Потаповна и Дмитрий Филиппович, прожившие под одной крышей чуть ли не полстолетия, на самом деле вовсе не супруги.

— А кто же мы? — с улыбкой полюбопытствовала Валентина Потаповна. — Полюбовники?

Администратор, которая собиралась поселить их в один номер, осмотрела их с пристрастием. На «полюбовников» они, конечно, походили мало, да и жили по одному адресу, но тогда почему не расписаны?

В самом деле, почему? Мне трудно ответить на этот вопрос исчерпывающе, но вот некоторые предположения.

В молодые или даже юные годы, помогая красноармейцам, которые «ликвидировали» Дремова, свирепого владыку калиновских лесов, Валентина Потаповна сильно «застудилась». Лечиться не стала, махнула рукой, ибо до собственного ли здоровья, когда такие вокруг события? И поплатилась бездетностью.

Никому не ведомо, знала ли она об этом. Предупреждала ли Дмитрия Филипповича. Я не замечал, чтобы он переживал из‑за этого или упрекал её, но моя память сохранила лишь вторую половину их жизни, когда ни о каких детях не могло быть и речи.

Замуж она вышла уже под тридцать. А раньше? Не находился человек, которого бы полюбила? Не до того было молодой и горячей активистке? У меня хранится пачка пожелтевших документов, перебирая которые я вижу, что кем только не была в свои молодые годы Валентина Потаповна! Мандаты, удостоверения, справки, выписки из протоколов, где фигурируют слова и выражения, звучащие для моего уха архаизмами: ячейка, политшкола, закрытый рабочий кооператив, женорганизатор, слушательница Юридических Курсов при Окружной Коллегии Защитников (все с большой буквы)… И так далее. Как раз в это время и появился в её жизни ладный и видный собой, молодой (на два с половиной года моложе её) Дмитрий Филиппович. Не в её жизни. Рядом. В свою жизнь, напряжённую и стремительную, она его так и не пустила, да и не годился он для этого с его малой грамотностью и вялым общественным темпераментом.

Так или иначе, но факт остаётся фактом: прожив вместе сорок с лишним лет, в числе которых была и война, разлучившая их на четыре года, они не были расписаны. Поэтому в гостинице их поселили порознь. Его отдельно, а женщин, всех трёх, вместе. Он приходил к ним в гости.

Хотя Вероника Потаповна и оконфузилась с гостиницей «Савой», из гидов её все‑таки не разжаловали. Впереди всех шествовала она на своих больных и кривоватых от старости ногах, о которых совсем забыла сейчас, так 0ыла увлечена рассказом о достопримечательностях Красной площади, где они были с моим дедом в тридцать втором году.

— Снег, ветер, а на мне колонковое манто и муфта. Я поскользнулась… Вот здесь… Нет, там… Спасибо, Вячеслав поддержал.

Так говорила, жестикулируя руками в ажурных перчатках, бывшая красавица, но никто не слушал её, ибо те, к кому она обращалась, остановились как вкопанные перед сказочным храмом. Бабушка не заметила этого. Размахивая руками и громко говоря, в одиночестве шла по главной площади страны в элегантном, «как у Нонны», платье и отделанных мехом домашних тапочках. На неё смотрели.

В детстве я не раз подшучивал над ней подобным образом. Звук собственного голоса завораживал её, поэтому она не сразу обнаруживала, что меня нет рядом. Спохватившись, смеялась (сбоку недоставало зубов), грозила мне пальцем и смущённо озиралась. Я был на верху блаженства. Но когда однажды проделал то же самое с Валентиной Потаповной, причём проделал неумышленно, что‑то просто привлекло моё мальчишеское внимание, и я поотстал, не предупредив свою разговорившуюся спутницу, то получил спустя минуту звонкую затрещину. «Оставь для бабушки эти шутки!»

Валентина Потаповна вообще была скора на руку. Сколько раз при всех отвешивала оплеуху Дмитрию Филипповичу за то только, что он позволял себе выпить за столом лишнюю рюмку. Он не бунтовал. Поводил блестящими и даже, казалось мне, довольными глазами, обескураженно руками разводил: дескать, не удался номер.

Я не склонён оправдывать драчливость Валентины Потаповны, но вместе с тем разделяю её насторожённое отношение к «лишней рюмке». Вы ещё увидите поднабравшегося Дмитрия Филипповича, когда он, реализовав‑таки с Александрой Сергеевной груши, слишком бурно отметит это событие. Но это будет завтра, а сегодня Красная площадь, бой курантов, торжественный церемониал смены Почётного караула, при виде которого по щекам обеих сестёр покатились слезы… Памятники Долгорукому и Пушкину, Маяковскому, от которого Валентина Потаповна демонстративно отвернулась, ну и, конечно, метро, куда как было не спуститься!

Перед эскалатором все четверо замешкались. Первой ступила на бегущую ленту Александра Сергеевна, потом Валентина Потаповна, только не ступила, а запрыгнула, как коза. Дмитрий Филиппович занёс ногу и некоторое время держал её так, примериваясь, но ступеньки появлялись и уползали, появлялись и уползали…

Хуже всех пришлось Веронике Потаповне. Не надеясь на свои больные ноги, она крепко взялась за поручень и — о ужас! — почувствовала, что её тянет за руку вниз. Ещё секунда, и быть беде, но кто‑то из пассажиров подхватил её под руку. Больше они в метро не ездили…

В знаменитом Елисеевском магазине, где в тридцать втором году Вероника Потаповна покупала с мужем «заливные орехи» (я слышал об этих орехах едва ли не с пелёнок; бабушка была ещё той сластёной!), в Елисеевском гастрономе под развесистой гирляндой огней (Вероника Потаповна громко вздохнула: все та же!) Дмитрия Филипповича ждал удар. Он увидел… Он увидел… О боже, что увидел он! Ни чудовищная люстра, ни разукрашенный потолок, ни батарея поразительных бутылок, которых он отродясь не видывал, ничто не в силах было отвлечь его внимание! Груши! Он увидел груши. Они лежали в вазе, одна к одной, без единого пятнышка и стоили… Дмитрий Филиппович, оттискивая ворчащих покупателей и наступая на ноги, приблизился вплотную. Сомнений не было: они стоили один рубль двадцать копеек.

В шоке пребывал он, и напрасно. Ни в какое сравнение не шли эти импортные груши с нашими светопольскими — ни по своим вкусовым качествам, ни по внешнему виду. Елисеевские были светло–зелёными, скучными, а наши лакированно алели хотя бы одним бочком, и когда на другой день Дмитрий Филиппович аккуратно выложил их этими румяными бочками в стройную пирамиду, то редко какой покупатель проходил мимо, не приценившись.

— Три с полтиной, — негромко отвечал хозяин. А отвесив полкило или килограмм, понимал вдруг, какие это чудесные груши, и самоуправно вздувал цену до четырех рублей.

Самоуправно — значит, не посоветовавшись с Александрой Сергеевной, которая стояла рядом, но по своей глухоте не слышала его интимных переговоров с покупателями. Будь её воля, пустила бы по трояку, но компаньон стоял твёрдо.

Сестры на рынок не пошли, дабы не компрометировать себя. Это бабушкино слово — компрометировать, она столько раз повторяла его мне, и, кстати, применительно к рынку тоже.

Как, видимо, у большинства горожан, у нас после войны был свой крохотный огородик. Сейчас на том месте высятся девятиэтажные дома, а тогда простирался пустырь, засаженный картошкой, кукурузой и подсолнухами. Кукуруза и подсолнухи, впрочем, играли подсобную роль. Они были своеобразной межой, которая разделяла длинные и узкие участки. Ещё тут рос укроп. Никто не сеял его, он рос сам по себе, оставшись, надо думать, с довоенных времён.

Не мне первому пришло в голову продавать его на рынке. Идея зародилась у Вадьки Коня, и он успешно осуществил её, я же был всего–навсего эпигоном. Не очень, правда, удачливым. А если честно, неудачливым совсем.

Рвали мы укроп накануне, потом по крутой и узкой тёмной деревянной лестнице пробирались на чердак, где сушилось белье и пахло трухлявым деревом, на цыпочках по балкам прокрадывались к слуховому окну и тут при свете заходящего солнца, которое едва пробивалось сквозь крону старой шелковицы, вязали пучки. А утром на рынок.

В отличие от Вадьки дела у меня шли туго. Уж как красиво — не хуже Дмитрия Филипповича с его грушами — ни укладывал я свой товар в алюминиевой миске, которую потихоньку утаскивал из дому, как ни окроплял его водицей, как ни попискивал беспечным и вроде бы даже шутливым голоском: «Укропчик! Кому укропчик?» -— бесполезно. Кое‑кто, конечно, покупал, но не по сорок копеек, которые я скромно запрашивал, и уж тем более не по полтиннику, как у Вадьки, а за тридцать, двадцать пять, а то и за двугривенный. Причём не торговались, сквалыги! Бросят на цементный прилавок звенящие монеты, выберут без зазрения совести пучок получше и айда дальше. Я понимал, что должен был возмутиться, «не уступить», как «не уступала» на толкучке моя бабушка, но вместо возмущения испытывал радость, что вот ещё тридцать копеек свалилось с неба, и, стало быть, на тридцать копеек я ближе к заветной цели. Целью же этой был велосипед. Я прикинул, что если каждый день буду продавать по полсотни пучков, то к концу лета насобираю на драндулет, который стоил на бабушкиной барахолке две сотни.