Семен Бабаевский - Семен Бабаевский. Собрание сочинений в 5 томах. Том 1
— По-твоему, выходит так, — перебил Хохлаков, — во время войны мы жили здесь так-сяк, а кончилась война, пришли фронтовики — и мы зажили по-новому?
— Да, по-новому, и это должно было случиться. Простой пример — урожай. Мы не можем довольствоваться урожаем военного времени. Или укрепление колхозов? В войну у нас просто не было возможности по-настоящему заняться этим делом. Или строительство гидростанции в такой небывало короткий срок? Да что говорить, когда ты сам хорошо знаешь! — Желая перевести разговор на другую тему, Кондратьев спросил: — Ну, что там у тебя ко мне?
— Хохлаков поднес к глазам палку и стал ее рассматривать, очевидно собираясь с мыслями.
— Николай Петрович, — начал он, продолжая рассматривать палку, — у меня разговор о Тутаринове.
— Обидел?
— Меня лично он ничем не обидел, и разговаривать о себе я бы не пришел. — Хохлаков подумал, повертел палку. — Ты вот что мне скажи: кто дозволил ему самочинствовать и диктаторствовать в районе?
— Интересно, — спокойно возразил Кондратьев, — ты, очевидно, увидел «диктаторство» Тутаринова в том, что он предложил многим руководящим товарищам вернуть в колхозы незаконно взятых коров? Так пойми, Федор, был бы у нас Тутаринов или его не было бы, а директива партии и правительства была бы выполнена.
— Не об этом речь.
— А о чем же?
— О том, что Тутаринов превышает данную ему власть, — вот в чем горе. — Хохлаков потрогал пальцами родинку на своей губе. — Николай Петрович, я уважаю Сергея: ведь наш же, казак. Но по праву старших товарищей мы обязаны призвать к порядку молодого, еще не опытного работника.
— В чем же дело?
— Я прошу меня выслушать сейчас или на бюро.
— Хорошо, говори.
Кондратьев облокотился на стол и приготовился слушать.
— Да, я понимаю, — начал Хохлаков, снова положив палку на стол, — о Тутаринове куда приятнее, конечно, говорить похвальные слова, нежели изрекать горькую критику. Но я вынужден это делать. — Хохлаков тяжело вздохнул. — Скажи, кто ему позволил учинять погром в усть-невинском колхозе имени Ворошилова и отстранять от работы председателя колхоза без ведома и согласия общего собрания? Ведь это же неприкрытое нарушение основ колхозной демократии! Кто ему позволил нарушать устав артели? Ведь он приехал в колхоз и стал там распоряжаться так, как в своей танковой роте! Но ведь это же не танковая рота, а колхоз! Он увидел в Артамашове своего врага. А кто такой Алексей Степанович Артамашов? Ты, Николай Петрович, приехал в наш район только на несколько месяцев раньше Тутаринова. А ведь я — то проработал с Артамашовым бок о бок всю войну и знаю его как человека волевого, энергичного. Это был лучший председатель во всем Рощенском районе, и если у него сейчас обнаружены какие-то ошибки, так ведь тот не ошибается, кто ничего не делает. Да и нельзя же забывать его прошлые заслуги. Нельзя рубить сплеча, как это делает Тутаринов. Прежде нам надо детально разобраться, что это за ошибки, найти конкретных виновников, а потом уже принимать то или иное решение. И если виноват Артамашов, то не в меньшей мере виноват и Еременко, и бригадиры, и бухгалтерия. Ревизионная комиссия еще не закончила работу, и какие будут результаты — еще неизвестно. Возможно, вся эта шумиха и выеденного яйца не стоит, а Тутаринов уже снял человека с работы, — ему, видишь ли ты, некогда, он привык водить танк на десятой скорости, и ему нет дела до того, есть ли у нас райком партии. Он решает судьбу руководителя колхоза самолично, приказом… Что это, скажи мне, как не диктаторство!
— И это все? — спросил Кондратьев, сидя за столом с закрытыми глазами.
— Нет, не все. — Хохлаков встал, вытер платком голову и лоб, оперся руками о стол. — Есть и совсем свежие факты. Тебе, наверно, известно, что Тутаринов в одну ночь сместил все правление «Светлого пути» и назначил новое, по своему выбору. Председателя колхоза Нарыжного, проработавшего там бессменно много лет, он снял и тут же назначил… Ты не улыбайся! Да, именно назначил какую-то Глашу. Если Тутаринов так и дальше пойдет хозяйничать в районе и мы его вовремя не остановим, то я уверен, что к весне все наши старые кадры будут разогнаны. Николай Петрович, пусть он строит гидростанцию, — в этом ничего плохого я не вижу, — но чего он лезет во все щели? Тебе же известно, что он грозился снять директора Усть-Невинской МТС. Да кто же ему давал такие полномочия? А присмотрись к его личной жизни! От избытка славы у юноши окончательно закружилась голова. С девушками он долго не церемонится. В той же Усть-Невинской он обесчестил какую-то не то доярку, не то возницу фермы, а потом бросил ее под тем предлогом, что, дескать, она простая девушка. Об этом позорном факте говорит вся станица. И если мы, как старшие…
— Все! — строго сказал Кондратьев и откинулся на спинку стула. — Отвечу коротко, ибо не вижу причин для пространного разговора. Во-первых, на бюро об этом говорить нет нужды.
— Потворствуешь? — Хохлаков тяжело поднялся и отошел к окну.
— Нет, защищаю по праву старшего. Во-вторых, Артамашова, твоего хваленого председателя, Тутаринов отстранил от работы по решению общего собрания членов колхоза. Собрание и назначило глубокую ревизию, и, когда она будет закончена, мы привлечем Артамашова к партийной ответственности за разбазаривание колхозной собственности. Чтобы другим неповадно было! В-третьих, тебе известно, что «Светлый путь» — единственный в районе колхоз, который не рассчитался по хлебу с государством. Нарыжный приезжал в район и у тебя же в кабинете плакал, что у него нет хлеба. И ты ему верил. А оказалось, что Нарыжный спрятал от государства сто двадцать центнеров пшеницы. Тутаринов распустил это правление как неспособное руководить — и правильно сделал. Но мало распустить: я поручил прокурору привлечь Нарыжного к суду. Да будет тебе известно, что новый состав правления не назначался, как это ты заявил, а избирался на общем собрании. Там же был избран председатель — и не какая-нибудь там Глаша, а известная колхозница Глаша Несмашная — кандидатура вполне подходящая. И последнее: придуманное тобой диктаторство Тутаринова есть сущая чепуха!
— Я не придумал, — отозвался Хохлаков, глядя в окно, — об этом говорят факты!
— Какие ж это факты? К чему эти громкие слова? Ты никак не хочешь понять того, что Тутаринов как раз и отличается от некоторых районных работников, не буду называть фамилии, именно тем, что смело вмешивается в жизнь колхозов и быстро решает важные и злободневные вопросы. И когда ты сказал, что Тутаринов якобы нарушает колхозный устав и основы колхозной демократии, я думал о том, что ты ничего не понимал и не понимаешь в колхозном строительстве.
— Спасибо. Дожил! — буркнул Хохлаков.
— Да, не понимаешь, ибо там, где партия помогает колхозу и колхозникам, где мы защищаем их интересы, там ни устав, ни демократия не будут нарушены — об этом ты можешь не беспокоиться. А вот то, что столько лет во главе колхозов стояли воры и мошенники и ты их покрывал, — вот это и есть, если хочешь знать, грубое нарушение колхозного устава. Зря, ни к чему ты затеял со мной этот разговор. Что же касается личной жизни Тутаринова, тут я, признаюсь, ничего не знаю. Моя вина. Но мне не верится, чтобы все было так, как ты рассказал.
— Вот и он сам! — сказал Хохлаков, увидев подъезжающий к райкому «газик». — Легок на помине! Вот ты у него и расспроси, что там было у них с возницей.
Сергей влетел в кабинет с холодным ветром, бросил на диван влажную, негнущуюся бурку.
— Николай Петрович! — крикнул он, не замечая Хохлакова, стоявшего у окна. — Ты бы посмотрел, что делается в моей станице!
— Ну, садись, рассказывай, — сказал Кондратьев.
— Тесно в Усть-Невинской! — Глаза у Тутаринова заблестели. — Туда съехался весь район. Народу — как на фронте! Брички, автомашины, волы, лошади, шум, гам. В войну мне довелось не раз видеть, как народ трудился на постройке противотанковых укреплений, но такого подъема, как в Усть-Невинской, я еще не знал. Теперь можно с уверенностью сказать, что к весне, когда пойдут вешние воды и заиграет Кубань, Усть-Невинская ГЭС запылает огнями. Вот это будет праздник!
Глава XVII
Алексей Артамашов переступил порог своего дома, увидел испуганный взгляд жены, остановился в дверях и, как бы раздумывая, входить или не входить, сказал:
— Теперь все. Тутариновы докопали.
Не раздеваясь и не снимая сапог, он лег на кровать животом и сильно, до боли и рези, сжал влажные веки. Ему не хотелось думать о том, что случилось с ним в эту ночь; стыдно и больно было вспоминать, как ушел он, понурив голову и чувствуя на себе злые и враждебные взгляды, а вслед ему кто-то насмешливо крикнул: «Доигрался, Алексей!» Ему хотелось забыться, а в ушах звучали голоса и перед глазами стоял сухой и сутулый Тимофей Ильич Тутаринов с гневным лицом.
