Анатолий Черноусов - Повести
Огненные зигзаги прошивали черное небо, а орудийные раскаты грома сотрясали стены дома. Один раз ударило, казалось, прямо над головой, и Горчаков перетрусил за Анютку — не дай бог проснется, испугается спросонок, успокой потом попробуй!.. Лежал, слушал раскаты грома, а затем и шквальный шум дождя, жмурился от слепящих молний и думал о том, что первобытного человека, пожалуй, можно понять: перед лицом такой вот стихии поневоле рождается страх, а потом и вера во всесильных духов, божеств…
Под утро вышел на крыльцо, постоял там, вдыхая парной воздух, послушал, как истомленная зноем земля жадно, взахлеб, всеми своими иссушенными порами пьет живительную влагу. Намокли, потемнели крыши и стены изб, отягощенная каплями–алмазами полегла трава у забора, до земли наклонились тяжелые кусты смородины, дождевой водой наполнились кадушки, подставленные бабкой Марьей под водостоки–желоба.
А какие перемены начались после грозы! Совсем было засохшая, похрустывающая под ногами трава–мурава на деревенской улице освежилась, зазеленела, встопорщилась и снова накрыла улицу живым ковром. В огороде зацвел белым цветом горох, засветились желтыми граммофончиками цветов огурцы, выздоровели помидоры; ботва картошки, вялая, начавшая было полегать, подняла голову, выпрямилась и живо набрала цвет; подсолнухи по всему огороду зацвели космато, солнечно, а иные из них, роняя на землю свои огненные слезы–лепестки, уже свесили вниз отяжелевшие головы, будто задумались о смысле жизни.
Морковь так и брызнула из грядки фонтанчиками затейливо изрезанной ботвы, укроп раскрыл желтые зонтики, фасоль увешалась длинными саблевидными стручками; далеко по картошке протянула свои плети тыква с огромными желтыми цветками–раструбами. По всему огороду порхали бабочки, гудели шмели, на все голоса распевали птицы.
Горчаков, для которого все огородное было внове, глазел на эти превращения, вдыхал запахи цветов, влажной земли и мокрых корней; ощущение было такое, что растения прямо на глазах тянутся вверх, наливаются соком и плотью, расцветают; на небольшом квадрате огорода кто–то непрерывно ползает, летает, шевелится, борется, гибнет, родится, — словом, кипит, клокочет жизнь; у Горчакова мурашки по коже бегали.
А в лесу между тем созрела черника, и об этом можно было судить по тому, что губы, зубы и пальцы у местной ребятни стали голубые.
Горчакову жалко было смотреть на Анютку: все вокруг едят чернику, а Анюта, бедная, только слюнки глотает да ждет, когда кто–нибудь сжалится над нею и угостит ягодой. Не вытерпел Горчаков и предложил Лаптеву сделать в работе передышку часа на три и сходить по чернику.
— Дело! — сразу же согласился Лаптев и воткнул топор в чурбан. — Я со своими тоже сбегаю. Люблю чернику собирать!..
Горчаков с Анюткой, прихватив корзинки, присоединились к Лаптевым; всем гамузом пошли по лесной дороге, по той самой, где у них с Лаптевым зимой была проложена лыжня до Марьиных горок.
Хорошо было вместе шагать по травянистой, лишь местами чернеющей грязными колдобинами, дороге! Анютка была в полном восторге от путешествия по лесу и от того, что рядом шагает младший из Лаптевых — Антоша–третьеклассник, которому, по словам Гали, нравится возиться с малышами. Анюта смотрела на большого и умного Антошу как на бога, засыпала его вопросами: «А это какой цветок?», «А это кто там пищит и летает?»
И Горчаков краем уха слышал, как Антошка солидно, по–учительски, пояснял: «Это, Анют, лесная герань…», «А вот эти беленькие цветочки с коробочками называются хлопушками», «Кто пищит, говоришь? А поползень, птичка такая…»
«Вот Лаптев! — не без зависти думал Горчаков. — Он и парней своих научил различать всякую травку, всякую букашку. И парни чувствуют себя в лесу как у себя дома…»
На ягоды напали прямо у дороги. И какая же она красавица, эта черника! Крупная, черная, с сизоватым налетом — чем не виноград «Изабелла»!
Анютка сначала ягоду не видела — кустики и кустики — и расстраивалась, готова была захныкать: все берут, а она… Антошка и тут помог ей, и, углядев, наконец, ягоду, Анютка принялась прилежно собирать, глядя на всех, в свою маленькую корзинку. Однако потом зачастила отправлять ягоды в рот, и вскоре губы ее сделались лилово–синими.
Незаметно Лаптевы сместились в сторону, и Горчаков с Анюткой остались на поляне среди сосен одни. Когда Анютка утомилась собирать чернику и запросилась домой, Горчаков догадался усадить ее на пенек, поставил рядом свою корзинку — ешь сколько влезет! А сам удвоил усилия, чтобы успевать собирать ягоды больше, чем съедает Анютка: неловко же возвращаться из леса с пустыми руками.
Анютка уплетала ягоду за обе щеки, а он подсыпал да подсыпал в корзинку, и там, хотя и медленно, а все ж таки прибывало.
Посетил их на черничной этой полянке бычок. Он вышел из–за деревьев и, увидев их, вытянул шею и замычал, как бы высказывая свою печаль. Вот, мол, потерялся я, отбился от стада, брожу один–одинешенек, и очень мне тоскливо. Да и пойла какого–нибудь не мешало бы получить. Жалуясь таким образом, бычок подошел к ним близко: светло–серая шерстка с коричневыми пестринами, добрые телячьи глаза, влажная розовая мордашка, доверчивые простодушные уши.
Анютка сначала испугалась бычка, но когда Горчаков заговорил с ним, мол, ничем мы тебе помочь не можем, иди–ка лучше домой, к хозяйке, — Анютка успокоилась и тоже стала жалеть телка, пыталась даже погладить его. Бычок, шумно ее обнюхивая, отступал, от него пахло теплым дыханием. Потом он пошел дальше, все так же неприкаянно трубя о своей потерянности, жалуясь на свою судьбу и выражая тоску по коровам, по дому и по хозяйке с ее вкусным пойлом.
То, что телята и коровы пасутся в лесу без пастуха, было одним из чудес Игнахиной заимки. Хозяйки по утру выгоняли всю скотину за околицу, коровы и телята самостоятельно собирались в небольшое стадо и по своим, давно протоптанным и знакомым тропинкам уходили далеко в бор, паслись там; и водопои им были известны и хорошие травы. Вечером же, чувствуя, видимо, горячий гнёт молока в вымени, коровы опять же собирались вместе и направлялись к деревне. «Лесные нимфы, а не коровы! — удивлялся Лаптев, рассказывая об этом Горчакову. — Веришь–нет, я километрах в двенадцати от деревни встречал их, в совершенно дремучем месте — вот куда уходят!..»
Набежал незаметно дождичек, и лес вдруг наполнился шорохами, шумом, всюду запрыгали, защелкали капли. Анютка, увидев, как зашевелились трава и старые листья на земле, перестала лакомиться ягодой, нахмурилась и призналась:
— Ой, папочка, я что–то боюсь этого дождя…
Горчаков взял ее за руку, и они спрятались под кустом.
— Чего же бояться дождичка, — говорил Горчаков, — это же водичка, капельки водяные. — И обнял Анютку, почти накрыл ее собою от капели.
Успокоенная его ласковым голосом и сообразив, видимо, что дождь — это и вправду обыкновенная водичка, Анютка крепко прижалась к нему, притихла. «Воробышек мой тепленький!» — думал Горчаков, и нежность к дочке щемящими гулкими толчками поднималась в нем, заполняла все его существо.
Глава 25
И еще раз пришлось оторваться плотникам от стройки. Начался покос, и никак нельзя было отказать Витальке в помощи: оба, и Горчаков, и Лаптев, брали у Витальки молоко, а значит, были ему обязаны…
Коров в Игнахиной заимке осталось мало, и потому все дачники распределились по «молочным кооперативам». Попасть в такой кооператив было большой удачей, тогда хотя бы литр молока гарантирован. Ну а литр густого деревенского молока ежедневно — это в наше время мечта!.. Вот почему все городские очень дорожили этой возможностью, этим прикреплением к корове, норовили чем–нибудь угодить владельцу коровы, готовы были помогать, к примеру, на покосе. У кого имелась личная машина, те отвозили хозяев утром на покос и привозили вечером обратно. Ну, а те, у кого не было машины, соглашались косить или сгребать сено, помогали вывозить его в деревню.
Но если раньше такие молочные сообщества образовывались только вокруг местных жителей, владельцев коров, то в последние годы и сами дачники стали обзаводиться буренками, и вокруг них тоже возникали «кооперативы». Вот и Виталька рассчитывал на помощь потребителей молока.
На покос вместе с Виталькой поехали Лаптев, Горчаков, Виталькина жена Шура, старший их сын капитан Миша, дочь Марина, ну а за нею как тень последовал сын Парамона — Юра.
Когда Парамон узнал, что Юра собирается на покос к Витальке, старика взорвало.
— Ишо не легче! — кипятился Парамон. — Нам самим надо косить, а ты — в батраки к этому ахеристу!..
— За что ты его не любишь, за что? — спрашивал тоже уже разозлившийся, с пылающими щеками Юра. — За что аферистом называешь? Ну какой он аферист, ты подумай! Он вон вкалывает с утра до ночи, а ты — аферист! Аферист не станет в навозе ковыряться!
