Борис Лавренёв - Собрание сочинений. т.2. Повести и рассказы

Вынырнув, он увидел невдалеке пузатый парус под лоцманским флагом и размашистыми саженками поплыл к нему. Головная боль исчезла, смытая ласковым холодом воды. Сразу стало легко и радостно.

Он засмеялся и обернулся взглянуть на транспорт. Его серая масса отходила назад, уменьшаясь. На корме у флагштока две фигурки в белых кителях, казавшиеся игрушечными, вытягивали руки к нему, Шуляку, точно приглашали назад.

Шуляк мотнул головой и опять засмеялся.

Нет! Он не вернется! Он не хочет больше мучиться. Он поплывет сейчас к чернявым африканским людям, которые весь год ходят голышом. У них много солнышка, и Шуляку найдется под ним место.

Две осы с назойливым зудением пронеслись над его головой, и Шуляк удивился, как далеко от берега залетели они в синее широкое море. Но за осиным зудением до его слуха дошли два коротких хлопка, и он понял, что это не осы, а пули, и сразу ослаб и вспотел в воде.

«Стреляют… По мне… Господи, доплыть бы».

Спасительный пузатый парус был уже близко. Шуляк махнул рукой.

— Сюда, братцы! Спасите!

Но тупое сверло неожиданно и с новой страшной силой вонзилось ему в череп, сверля кость. Он выбросил руку в последний раз и ушел в душный мрак.

Он не видел и не чувствовал, как его вытянули на лоцманский бот, как подымали по спущенному трапу на транспорт, и не слышал, как мичман фон Рейер сказал лейтенанту Максимову:

— Призовой выстрел, господин лейтенант. Вы прямо Вильгельм Телль!

Лейтенант Максимов холодно и спокойно усмехнулся и сказал, смотря на кровяные пятна, оставшиеся на тиковых досках палубы после того, как Шуляка унесли вниз:

— Боцман! Подтереть эту гадость!

На подъем флага сыграли большой сбор. После подъема старший офицер лейтенант Петров, редко видимый командой, все время отлеживавшийся в каюте, смертельно больной туберкулезом почек и худой, как Кащей, медленно вышел на середину фронта, между двумя рядами выстроенных по бортам матросов.

Болезненно морщась, лейтенант Петров развернул костлявыми, серыми, как могильная земля, пальцами лист бумаги, вынутой из кармана кителя, и глухо скомандовал:

— Смирно! Слушать меня!

Заглатывая слова и заикаясь, он читал, держа лист у самых глаз:

«ПРИКАЗ КОМАНДИРА ТРАНСПОРТА „КРОНШТАДТ“

20 сентября 1906 года № 402

Из рапорта лейтенанта Максимова усматривается, что матрос второй статьи Петр Шуляк оказал открытое неповиновение начальству, подстрекая и подговаривая к этому чинов караула, оскорблял и угрожал лейтенанту Максимову, то есть совершил деяние, предусмотренное ст. ст. 110, 112 и 96, пункт 2, Свода морских постановлений, книга 16, а посему и на основании 1086 и 1087 статей книги 18 Свода морских постановлений назначаю комиссию для разбора дела в составе: председателя — старшего офицера лейтенанта Петрова и членов — мичманов: Бачманова, Казимирова, Регекампфа, Яковлева и фон Рейера и поручика корпуса инженер-механика флота Кошевого. Ввиду того что Шуляк был ранен во время попытки бежать с корабля с помощью иностранных шлюпок, предлагаю комиссии приступить к разбору дела по выздоровлении Шуляка. Старшему офицеру озаботиться, чтобы Шуляк ни с кем не мог иметь сношения, а также чтобы не мог вторично бежать. Команду же предупреждаю, что за малейшую попытку неповиновения виновные будут караться без всякого снисхождения и по всей строгости закона. Приказ прочесть при собрании команды, прочтя также и текст указанных статей.

Капитан 2-го ранга Головнин».

Старший офицер опустил лист и сделал жест в сторону мичмана Бачманова.

Мичман прочел текст указанных статей. Матросы напряженно слушавшие, ничего не поняли в абракадабре крючкотворного текста, кроме простого и страшного слова: «смертная казнь». По неподвижному строю прошел чуть слышный шелест и колыхание. Но старший офицер прекратил это опасное движение.

— Команде разойтись! Подвахтенных вниз! Построить на разводку!

Просвиристели дудки, и их привычный свист заставил людей начать привычное ежедневное дело, оборвав неожиданные и тревожные мысли.

— Господ офицеров, членов комиссии, прошу сейчас собраться в кормовой рубке для предварительного совещания.

Лейтенант Петров, прихрамывая, зашагал на полуют. За ним потянулись офицеры.

В рубке было прохладно и полутемно. Стены красного дерева отливали багрянцем, и мичман Казимиров, вошедший последним, нервно сдернул фуражку. Ему показалось, что густой цвет панели похож на кровяные пятна, оставшиеся на палубе после уноса Шуляка в лазарет.

— Господа, — сказал лейтенант Петров, когда все расселись, — нам надлежит высказаться по поводу ведения дела в отношении соответствия статей, перечисленных в приказе командира, составу преступления. Важно, чтобы у членов суда особой комиссии не было разногласий. Имеются ли какие-либо соображения?

— Разрешите, господин лейтенант?

— Прошу!

Мичман Бачманов покраснел до волос и не сразу нашел слова.

— Я прошу извинить меня, господин лейтенант… Мне кажется… то есть я полагаю в данном случае. Меня поразил, господин кавторанг, подбор статей и толкование деяния Шуляка.

— То есть что именно вас поразило? — сухо спросил Петров, скривившись от нарастающей боли в почке.

— Я нахожу, господин лейтенант, — уже резко и окрепшим голосом сказал Бачманов, — что лейтенант Максимов дал всему чрезмерно осложненную мотивировку. Нельзя обыкновенный дисциплинарный проступок подводить под статьи о бунте и призыве к вооруженному восстанию, грозящие расстрелом. Лейтенант Максимов вообще делает все, чтобы довести матросов до белого каления. Это его личное дело, но нельзя в угоду его характеру переходить рамки закона и лишать жизни человека для удовлетворения максимовского самолюбия.

Мичман Рейер подался вперед и укоризненно покачал головой, осуждая подобное отношение к такому безупречному образцу офицера, как лейтенант Максимов.

— Простите, мичман Бачманов. Я имел честь спрашивать, можете ли вы возразить против применения к подсудимому Шуляку указанных в приказе статей не по соображениям гуманности и морали, а по формальным мотивам законов. Можете ли вы сослаться на какую-нибудь статью Свода морских постановлений, указывающую на незаконность применения именно этих статей? Командир корабля квалифицирует деяние Шуляка как открытое неповиновение и призыв к бунту. Можете ли вы указать статью, запрещающую подобную квалификацию?

Мичман Бачманов пожал плечами.

— Я не юрист… Черт ее знает, может быть, такая статья и есть, но я ее не знаю. Мне кажется, что это слишком сурово.

— То, что кажется вам, держите при себе, — наставительно сказал Петров. — У других членов суда есть возражения?

Мичман Казимиров настойчиво смотрел в иллюминатор. Из иллюминатора была видна грот-мачта. На гафеле полоскался флаг. Три полосы: белая, синяя, красная. Национальный флаг Российской империи.

Транспорт «Кронштадт», плавучая мастерская морского министерства, шел из Балтики в Черное море под коммерческим флагом, без орудий и снарядов, во избежание придирок и неприятностей при проходе через Дарданеллы и Босфор.

Три полосы флага, резво перевивавшиеся в высоте, неожиданно подтолкнули неясную еще мичману Казимирову мысль. Он отвел глаза от флага.

— Господин лейтенант, — произнес он задумчиво, — разъясните мне недоумение. Являемся ли мы военным кораблем?

— Что за вопрос?

Мичман Казимиров молча показал пальцем в иллюминатор.

— В корпусе нас учили, что военные корабли русского флота носят андреевский флаг, состоящий из косого синего креста на белом поле. То, что я вижу отсюда, не похоже на этот флаг. Мы не военный корабль, господин кавторанг, а поэтому мы вообще не имеем права судить команду не только по законам для корабля, находящегося в отдельном плавании, но и вообще по военным законам.

Мичман Рейер презрительно зафыркал. Ну конечно, чего же можно ждать от «сопли и либерала». Лейтенант же Петров рассердился.

— Что за шутки, мичман Казимиров! У нас нет времени. Вы прекрасно знаете, что транспорт военный и мы несем этот флаг по особым соображениям.

— То есть занимаемся мошенничеством в международном масштабе и играем честью русского флага так, как нам выгоднее, — вдруг отрубил Казимиров.

— Мичман Казимиров, извольте обдумывать выражения.

— А чего тут обдумывать, — сказал Казимиров и, нахлобучив фуражку, вышел из рубки.

Офицеры переглянулись, почувствовав гнетущую неловкость. Только мичман Рейер, сохраняя невозмутимость, процедил презрительно:

— Курсистка! — и засмеялся смехом, похожим на сдавленное кукареканье.

Разговаривающих не было видно. В угольной яме царила настоящая угольная тьма. Горловина ямы была наглухо закрыта. В царапающей горло духоте вяло звучали голоса.