Николай Кочин - Девки
С революцией излеченные сгинули, и было не до стариц. Пришло время, землю их передали мужикам. Но вдруг Лиходеевский дол всплыл вновь, а с ним и колодчик, и старица Полумарфа. Никто теперь не ходил по району и не хвастался исцелением, но те, кто веровал в старицу, сами тайком наведывались к ней. Вместе с советами, как лечить болезни, и лекарствами приносили бабы от старицы жалобы на многотрудность житья и ответы на то, сколь времени жить «совратителям благости» и сколь времени продержится по написанию артельное житье.
Кем-то был пушен в оборот и такой слух: сам-де создатель указал гибелью Анныча, а еще раньше Федора Лобана, ложность пути, по которому идут безбожники, и что будет мор на главарей и впредь, пока не образумятся. Опять стали поговаривать о церковном законе, идущем в Лиходеевском долу из-под земли каждую полночь, о явлениях «священного» огня и о видениях, постигающих людей близ колодчика. Вскоре в газету к Саньке стали поступать селькоровские заметки о том, что ходила по району женщина боса, нага и голодна, собирала кусочки и всем говорила, что она из немытовского колхоза, и о том, будто Полумарфа нагадала, что колхозу провалиться под самое преображенье. Преображенье было на носу, население волновалось, бабы перешептывались. И вот однажды Санька предложил Паруньке спутешествовать в Лиходеевский дол, поглядеть на старицу, а может, и побеседовать.
Парунька согласилась. Марья пошла тоже. С восходом солнца они двинулись к Лиходеевскому долу, отстоящему от Немытой километров на двадцать.
Выряженные по-деревенски, в лапотки и в стародавние сарафаны, а Санька в рубаху с отца, они пришли в Лиходеевку и в крайнем дому осведомились, как пройти к старице Полумарфе. Им сказали, что старица принимает только баб и девок, а мужикам советов не дает и их не любит, как зараженных неверием; живет же она в глуби леса в долу, версты на три от деревеньки, принимает людей к вечеру, по одному человеку.
Путники двинулись к долу по еле заметной тропинке. Тут рос густой березняк и осинник, пахло сырью, грибами, стародавней листвой. Потом тропинка и вовсе потерялась. Тогда они двинулись цепью и вскоре наткнулись на часовенку у колодчика. Часовенка была с двумя маленькими окнами, на каменном фундаменте, а сложена из очень крепкого толстого сосняка, с дубовым крыльцом. Двери наглухо закрыты, окна завешены. Возле не видно было никаких лишних предметов и сору, которые свидетельствовали бы о жилье, — только ведро с водою стояло на крылечке.
— Благодать-то какая, — сказала Марья, — чисто рай.
— В этом раю все нечисть, — ответил Санька. — Ну, кому уготовано представиться к старице? Валяй, Паша!
— А что мне сказать-то? Зачем пришла?
Задумались.
— Спросить разве, вступать ли мне в артель и выходить ли замуж за человека, который мнением со мной не схож?
— Идет.
Парунька с затаенным дыханием взобралась на крылечко и постучала в дверь. Занавеска одного окна приподнялась, оттуда выглянуло мужское лицо, но Парунька его не заметила. Вскоре отворилась дверь, и Парунька увидела женщину в кашемировом платье староверского кроения и в повойнике. [Повойник — головной убор у крестьянок, прежде обычно у замужних, в виде платка, повитого вокруг головы.] Лицо ее было знакомо. Парунька припомнила первое свое посещение с Наташкой, и сердце заныло.
Грубым голосом Полумарфа спросила:
— Кого угодно?
— Угодно мне Полумарфу старицу, — ответила Парунька, — по очень серьезному делу, душа вся выболела.
Вошли в чистую комнату с иконостасом старинных икон. На иконах белели утиральники, лавки были чисто выскоблены. В углу виднелась кровать со штучковым одеялом, в другом сундук, окованный железом, и стол, а на нем — множество старинных книг в кожаных переплетах.
Другая половина избы была скрыта за занавеской. Парунька услышала за нею шепот и подумала: «Аль у нее дети?» — да на том и успокоилась. Она села на лавку и рассказала свою нужду — вступить ли ей в артель, если она беднячка и сирота и всеми обижена.
Полумарфа присела рядом, положила руку на голову Паруньки и полуласково-полугневно заговорила:
— Теперь всяк без труда сладость жизни норовит возыметь посредствием машины, — сел, ручку дернул и попер свое. Не без дьяволова вмешательства! Адаму думно было бога перехитрить, но бог ему тропу человеческую указал, и что надлежит людям в поте труда хлеб добывать. Гляну я на вас, молодых, — все у вас от боязни труда. В Москве, говорят, такие немецкие машины появились — сидит человек, не движется, машиной разговаривает, и на пять верст его слышно. Только машина проку не дает, слез и горя от машины плодится больше. Она, как дьяволов капкан, из него лапы не выдернешь. В труде, о грехах думать неколи, а на машине сидя — о грехах помышлять вольготно. Так-то, голубка.
Она убрала руку с Парунькиной головы и продолжала:
— Птица нам пример. На голубя сам дух сходил. А голубь домоседству нас учит, свое гнездо вьет, как положено и человеку. Зачем не трудишься, как издавна положено?
— Выгоды меньше, — сказала Парунька, — говорят, новая жизнь избавление от тягот приносит и пользы от нее больше.
Полумарфа встала. Глаза у ней сверкнули. Она перевела дух и заговорила. Речь ее лилась заученно и вольготно.
— Новоявленная соколица моя, не хлебом, не машиной успокоен бывает человек! Закопай по горло человека любого в медах и яствах, а устремление духа у него отними, и, говорю тебе, обожрется тот человек день, обожрется второй, а на третий день устремления духа запросит. Скворец гнездо, глядишь, мастерит, крот землю рыхлит — всяк по своему старается. А посади крота к обильной пище и землю запрети рыть — охладеет он к жизни. А мужиков дело? Получил он, скажем, машину заморскую, сроду не виданную, распланировали ему, на сколько лет он должен той машиной земельный пласт взрывать, да вставать в одно и то же время, да питаться в одно и то же время. Господи! Где же просвет душе! Отколе радости взяться и устремлению!
— Что же это так случилось, что люди бога пересилили? — спросила Парунька. — Али так им самим положено быть?
— Святотатственное сие бесчестие на конец мира указует. Пошли раздоры брат на брата, сын на отца и все друг на дружку. В селении что делается у вас? Богочтителей не стало, старинные книги вышли на цигарки, вместо святых тех книжек — пустые и смеху достойные басни... Кого сокрушают, о ком вопиют, для чего беспутно словословят?
Голос ее возвышался до пафоса, был строг и нежен — он должен был пугать и приводить, и трепет баб. Даже Паруньке сделалось страшно. Всплыли из детства образы иных богочтивых старух, всегда вселявших к себе уважение деревенского люда. Она подумала, какая большая это сила в деревне, противоборствующая ее делу, и спросила:
— А где же, мать Полумарфа, указание тому, что дни последние переживаем и по путям, указанным свыше, идем?!
— Никто господних троп не знает, но мудрым покрыто гаданье книг, и отгадка по силе ума положена. Знамение это издавна предугадано.
Она взяла коробку спичек и подвела Паруньку к столу, приказав: «Слушай да понимай толком». Выбрасывая спички из коробки на стол, она заговорила как по писаному:
— На семи поясах бог поставил звездное течение. Над семью поясами небесными сам бог, превыше его покров. На первом поясе веселятся и славят Христа небесные ангелы, на втором поясе архангелы, на последнем поясе серафимы и многочестия. Мудрено сотворено, соколица! Премудрость сию не дано знать не токмо нам, но и святым праотцам. А комсомольцы скажут вам — никаких троп нет и все враки.
Она разложила спички вятского спичтреста «Красная звезда» стопками на столе, потом зажгла лампадку. Было полутемно, пахло травами и можжевельником. В избе сгустились тени, и лики икон глянули с темно- дегтярных досок еще более хмуро. Лицо самой Полумарфы стало таинственно-загадочным, чрезмерно серьезным и сосредоточенным.
— Вот семнадцать спиц, — семнадцатого зачáла семнадцатой книги святой, имя ей — Апокалипсис. Гляди.
Она тут же стала разбросанные спички сдвигать и, когда кончилась ее работа, Парунька увидела, что из спичек сложено «1917». Старуха опять сгребла спички в горсть, вновь бросила их на стол и пальцами обеих рук быстро сложила новую фигуру. Парунька увидела пятиконечную звезду с серпом и молотом в середине. Правда, серп и молот были схожи со знаком умножения, но всяк сразу понимал, что это именно серп и молот.
Парунька с испугом и изумлением следила за ловкими пальцами, — они постоянно двигались и были пухлы и белы.
«От монашьей жизни это, — подумалось Паруньке, — вот они какие фокусницы, мне и то занятно и странно».
Лампадка мигала перед суровым образом. Полумарфа вскинула глаза на образ, три раза двуперсто перекрестилась и сказала:
— Гляди дальше.
В третий раз она раскинула спички, и получился новый знак, на этот раз слово «Ленин». Парунька вздрогнула и отвела глаза к занавеске, но тут заметила: в щели между двумя полотнищами глядел чей-то глаз.
