Жар-птица - Николай Кузьмич Тиханов
В этот день Рамодин не вернулся из штаба дивизии. Офицеры нашего батальона сказали, что он остался на совещании дивизионного комитета, делегатом которого его избрали. Прошел день и еще один, а его все нет. Что же с ним случилось? Это вскоре стало нам известно. Ночью, когда все спали, в доме, где Рамодин остановился, постучали в дверь.
— Кто там? — вскакивая с постели, крикнул Рамодин.
— Я, Кобчик, — раздался голос за дверью, — я тоже здесь квартирую, открой. Сейчас только вернулся с передовой.
Рамодин открыл дверь. В комнату ворвались ударники и скрутили ему руки.
— И здесь без обмана не обошлось, — с горечью сказал Рамодин.
— А ты думал как? — злорадствовал Кобчик. — Нянчиться с тобой будут?
— Все-таки ты побаивался меня взять!
— Я бы давно с тобой покончил, да рук не хотелось марать.
— А теперь, когда я один, без солдат, ты и не выдержал — больно уж легко сладить... соблазнился.
— Хватит болтать, одевайся и пойдем.
— Куда?
— Туда, куда полагается. Ты все время ведь беспокоился, кто будет отвечать за убитых и раненых. Как кончить войну без мира, сколько для этого надо солдат совратить, сколько братаний провести. Вот сейчас я тебе все подсчитаю...
Как только солдаты услыхали об аресте Рамодина, они прибежали ко мне.
— Командира арестовали! — выкрикнул, запыхавшись, Зинченко.
— Кто вам сказал?
— Это я сказал, — ответил Дорохов, только что выписавшийся из лазарета. — Вчера его Ударники арестовали. Мне хозяйка квартиры, в которой он останавливался, сообщила.
Мы с Юнусом пошли в роту, а там дым коромыслом: крик, шум. Кто говорит: надо командира выручать, а кто говорит: обождать.
— Зачем нам в офицерские дела вмешиваться? — рассуждал пожилой солдат, который вместе с Дороховым пришел из госпиталя. — Небось ворон ворону глаз не выклюнет. Они все одним миром мазаны. Пускай дерутся, наше дело — сторона.
— Тихо, товарищи, тихо! — кричал зычным басом Бударин. Когда гомон немного стих, он продолжал, обратившись к пожилому солдату: — Ты, товарищ, как тебя зовут, не знаю...
— Рыжков меня кличут, — отозвался тот тенорком.
— Ты, товарищ Рыжков, околесицу нам не городи, ты здесь человек новый, не понимаешь...
— Я тоже четвертый год на фронте, вшей-то немало накормил, — перебил Рыжков. — Разве волк когда жалеет ягненка, разве богатый поймет бедного, разве офицер заступится за солдата? Что-то не видали мы этого за четыре года.
— Ты у нас человек новый, — не отступал от своего Бударин. — Наших делов не знаешь. У тебя так получается — все кошки серы, и офицеры все сволочи. Это верно, что кое-какое офицерье нас предает и продает. Вот недавно поручик Поздняков гранатки новые ездил изучать. Только гранатки эти самые он в руки не брал. По штабам мотался: у Корнилова был, у Духонина, у Дроздова. Зачем? Что ему там надо? — Бударин обвел слушателей большими серыми глазами, как будто искал кого-то. — А вот зачем: начальство наше все примеривается да прицеливается, как бы побольнее да за какое место укусить солдата. Это мы понимаем; и тут ты не ошибся, товарищ Рыжков, — волк не жалеет ягненка. Но наш командир, Михаил Григорьевич Рамодин, за солдат горой стоит. Из-за нашего брата и страдает. Из-за этого его не нынче — завтра на расстрел могут повести. Это как же, товарищи, получается? Неужели нам в стороне быть?
— Не можем мы в стороне, — поддержал его Дорохов. — За дело надо браться. Винтовку на руку, товарищи, и марш-марш! Так я говорю? — обратился он ко мне.
Я, конечно, поддержал Дорохова, добавив, что действовать надо решительно и смело.
— Идите в роты, — сказал я, — поднимайте людей!
Через полчаса первая и вторая роты, захватив пулеметы и винтовки, двинулись к штабу дивизии. А третья рота оцепила сарай, в котором собрались на праздник офицеры полка.
3
Рассказывают, прямые и смелые ответы Рамодина, которые давал он на суде, не могли понравиться тем, кто судил его.
— Это выродок какой-то! — кричал председатель суда — командир артиллерийского дивизиона, бегая из угла в угол после того, как конвойные вывели подсудимого из комнаты.
— Да, с такими людьми разговаривать трудновато, — брюзгливо бурчал член суда, пожилой неопрятный капитан.
— Негодяй, он еще смеет оскорблять нас: «Я не признаю вас за судей. Мы сами вас скоро будем судить!» Каково? А?! Расстрелять такого мерзавца.
— Стоит ли волноваться? — успокаивал председателя капитан. — Одним большевиком больше, одним меньше, что от этого изменится?
— Вы не либеральничайте, капитан, — строго сказал другой член суда — поручик Закржевский с длинными тонкими, как у скелета, пальцами, — если одним негодяем будет меньше, это уже немалое дело, капитан...
— Я его спрашиваю, — продолжал горячиться председатель, то и дело прикладывая к подстриженным усикам белый надушенный платочек, — вы член социал-демократической партии? «А вам, говорит, какое дело?» Ну не хам ли, не мерзавец ли?
Начальник дивизии уехал на полковой праздник и поручил наблюдение за судом начальнику штаба, который, сидя в соседней комнате, внимательно слушал, что происходило на суде в присутствии подсудимого и после его ухода.
Так же внимательно, затаив дыхание, слушали судебное заседание из другой комнаты солдаты — писаря штаба. Как у начальника дивизии, так и у судей чувствовалась неуверенность: боясь солдатского гнева, никто не хотел брать на себя ответственность за смертный приговор Рамодину. Поэтому-то начальник дивизии с большой охотой и направился на полковой праздник, надеясь, что неприятная процедура будет закончена в его отсутствие и все об этом инциденте скоро забудут.
Председатель суда в другое время мог бы и, глазом не моргнув, собственноручно пристрелить Рамодина, но теперь непрестанно думал: а кто будет, в случае чего, в ответе за смертный приговор — высшее начальство или он, председатель? Ведь обстановка могла измениться.
Поручик
