Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 4
— Никому не поверю! — волнуясь, прерывающимся голосом сказала Аничкина. — Я хочу узнать от тебя лично! Поэтому и пришла, чтобы спросить…
— Я слушаю.
— Антон Иванович, скажи, это правда? — Она раскраснелась, и в ее глазах показались слезы. — Правда, что ты хочешь от меня избавиться?
— Зачем же так — «избавиться»? — спросил Щедров. — Елена Лукьяновна, неужели не понимаешь всю нелепость этого слова — «избавиться»? Кто и от кого? Я? От тебя? А ради чего?
— Об этом же говорят.
— Кто говорит?
— Люди. Все!
Аничкиной больно было смотреть на Щедрова. Эту ее боль выдавали и запунцовевшие, спрятанные под прядями волос мочки ушей и снова повлажневшие глаза. Она начала поспешно поправлять косу-гнездо, густо утыканную белыми пластмассовыми шпильками.
— Кто и о чем говорит, мне неизвестно. — Щедров видел, как белая шпилька наполовину высунулась из косы и как Аничкина поспешно вставила ее на место. — Но раз ты пришла и сама заговорила об этом, то наберись терпения и послушай. В жизни, Елена Лукьяновна, бывает так, как в спорте. Скажем, и рад бы спринтер пробежать стометровку так же стремительно, как он пробегал ее раньше, когда показывал рекордное время, а уже не может, годы не позволяют, и он покидает гаревую дорожку. Ему и больно и горько, а что поделаешь — время. Зато ему на смену приходят молодые бегуны — сильные и быстрые. Совсем иное дело в комсомоле! В комсомоле не уходят на покой, а идут дальше, и идут увереннее, чем шли до этого. Так альпинисты, получив отличную закалку у подножия горы, смело идут на штурм главной вершины. Вот и ты, Елена Лукьяновна, иди дальше… Говорить же о том, что кто-то хочет от тебя избавиться, по меньшей мере смешно.
— Каким же ты стал жестоким, Антон! — сказала Аничкина сквозь слезы. — Помню, в комсомоле ты таким не был. Тогда ты был внимательным, добрым…
— В комсомоле, вспомни, тоже всякое бывало, хотя с такими трудными вопросами, как сейчас, мы с тобой тогда не сталкивались.
Аничкина наклонила голову и заплакала. Плечи под пуховой шалью вздрагивали, белая пластмассовая шпилька опять выбилась из волос, повисла, а потом упала на пол. Не зная, что ему делать, Щедров налил воды в стакан, поднял шпильку и положил ее на стол возле стакана. Аничкина часто, по-детски всхлипывала.
— А вот слезы ни к чему… Зачем же плакать? Значит, по-твоему, я жестокий? А ведь это же не так! Тебе кажется, что я только затем и вернулся в Усть-Калитвинскую, чтобы причинить Аничкиной горе. Как могло прийти тебе такое в голову? Ведь ты, пожалуй, и сама не раз задумывалась, как быть дальше. Ведь не могла не думать? И я понимаю: ох, как же нелегко расставаться с любимой и привычной работой. Но что поделаешь? И надобно, Елена Лукьяновна, не плакать, ибо слезами, как известно, горю не поможешь, а вместе нам надо подумать, как оживить работу с молодежью. Я побывал в районе и убедился: запущен у нас этот участок.
Аничкина тяжело подняла голову с измятой прической и посмотрела на Щедрова мокрыми, злыми глазами. Выпила воды, вынула из сумочки платочек и вытерла им слезы, взяла шпильку и начала поправлять волосы.
— Елена Лукьяновна, можно было бы созвать пленум райкома комсомола… Может, скажешь, кто мог бы тебя заменить? — Щедров подождал, пока Аничкина управится с прической. — Можешь порекомендовать такого юношу или девушку?
— Не могу!
— Почему?
— Не мое дело искать себе замену.
— А что скажешь о Клаве Антоновой?
— Только то, что эта девушка пишет любовные стишки. И меня сейчас беспокоит не Антонова. Как я буду жить? Что я буду делать?
— Без работы не останешься. У тебя какая специальность?
— Выходит, что нет никакой. Когда-то я окончила педагогический техникум, но в школе и дня не работала. — Глаза ее снова наполнились слезами. — Шестнадцать лет отданы комсомолу! И вот результат: уходи, иди дальше!
— В строй вступила гостиница «Кубань», — сказал Щедров после долгого молчания. — Там нужен директор. Зарплата приличная.
— Спасибо! — По щекам снова покатились слезинки. — Директор гостиницы! Вот уж этого мне не хватало!
— А если директором кинотеатра?
— Не пойду!
— Подберем что-либо другое, то, что понравится. — Щедров поднялся и медленно зашагал по кабинету. — А если сделать тебя инструктором в районо? Или заведовать райсберкассой?.. Ну чего ты слезами заливаешься? Вот что, Елена Лукьяновна, вижу, сейчас мы ни до чего не договоримся. Пойди домой, успокойся, посоветуйся с мужем. И не отчаивайся.
Аничкина не ответила, поднялась и направилась к дверям. Щедров проводил ее. Походка у нее слабая, как у больной, лицо заплаканное, вся ее фигура сутулилась. Теперь Аничкина выглядела намного старше, чем показалось Щедрову тогда, когда она вошла, и ему по-человечески стало жалко эту убитую горем и в общем-то ни в чем не повинную женщину.
Вызванные Митрохиным уже молча и чинно сидели и ждали приема.
Первым вошел Семен Нестерович Казаченко из «Ленинской искры», тот самый Казаченко, который, как уверяла Ульяша, приезжал в бригаду, выпивал стакан водки, закусывал вареным салом и говорил, что это и есть его диета. «Так вот ты какой, Казаченко!» Щедров увидел грузного, пудов эдак на шесть мужчину в стареньком, с засаленными лацканами, пиджаке и в стоптанных, давно уже не видавших щетки сапогах. В глаза бросилось не то, что Казаченко был излишне толст, а то, что обрюзглое, заросшее щетиной лицо имело нездоровый, землистый цвет. Плешивая голова, нечесаная и нестриженая, вся его неряшливая фигура как бы говорили, что перед Щедровым стоял человек, переживший большое горе.
«Тут нужна не жалость, а справедливость, — думал Щедров, глядя на Казаченко. — Да и как жалеть того, кто сам себя не жалел? Это же наглядная иллюстрация к вопросу: как не надо жить? А Казаченко жил, и жил именно так, как жить нельзя. И поплатился. Понимает ли и чувствует ли он то, что понимаю и чувствуя я? Ведь Казаченко таким не родился. Таким он стал. А почему? Мы — сверстники и современники; как я, так и он учился в советской школе, состоял в пионерах и в комсомоле. Когда его принимали в члены партии, то коммунисты, надо полагать, говорили о нем одно только хорошее. Да как же иначе могло быть? И тогда никому не могла прийти мысль, что через семь лет Казаченко будет исключен из партии. Как все это понять и объяснить? Как разгадать первопричину того, что случилось с этим дюжим и еще молодым мужчиной? Документы, с которыми я ознакомился, собраны и подшиты в папке. Они свидетельствуют, что Казаченко страдает запоем. Напившись, он устраивал дебоши и драки, его дважды находили мертвецки пьяным. Как объективные свидетели, документы утверждают: нет, такому, как Казаченко, не место в партии. Но задумывались ли те, кто собирал и подшивал обвинительные документы: где и почему произрастает то зло, которое сегодня свалило Казаченко, а завтра, возможно, свалит кого-то другого? И как с этим злом бороться, чтобы покончить с ним раз и навсегда? Вот в чем суть вопроса. Исключить же Казаченко из партии — это дело простое и нетрудное…»
— Садись, Семен Нестерович, — сказал Щедров, все еще с тоской глядя на Казаченко. — Перед тем как вынести твой вопрос на бюро, мне хотелось бы услышать от тебя, что ты сам думаешь о своем проступке.
— Что тут еще думать и что оценивать? — Казаченко осторожно опустился на заскрипевший стул. — Думки мои сидят вот тут, в груди, и жгут, давят…
— Какие же они, те твои думки?
— Не думки, а одна сплошная боль души… Ведь потеряно все, что было, и вернуть теперь уже ничего нельзя. А мне еще и сорока нету…
— Кто же в этом повинен?
— Сам. Кого еще винить?
— Значит, признаешь свою вину и согласен с решением коммунистов «Ленинской искры»?
— И признаю, и согласен… А что еще остается? — Опухшее лицо из серого стало восковым. — Я как тот всадник, что вылетел из седла на полном скаку… Это тебе понятно?
— Это-то понятно, — сказал Щедров. — Но вот непонятно, как ты, Казаченко, дошел до жизни такой?
— Как? Сам не знаю, а дойти, видишь, дошел. Докатился. — Жалкая улыбочка тенью коснулась воскового лица и погасла. — Не иначе, черт попутал.
— Скорее, не черт, а зеленый змий.
— Зараз для меня что черт, что змий — все едино.
— Когда же и как пристрастился к этому змию?
— Точно уже и не помню. Наверно, когда стал председателем. Тогда у меня завелись деньжата и сразу появились дружки-приятели. — Казаченко опустил голову и тяжко вздохнул. — И не устоял… Как оно было? В райцентре совещание — встреча с дружками и выпивка. В Степновск приедем — тоже встреча и тоже выпивка. И всегда в ресторане. Так и пошло. Поплыл Казаченко и сам не заметил, как понесло его, слабовольного, по течению.
— Друзей, разумеется, надо иметь, и встречаться с ними не грешно, а вот голову терять… — осуждающе сказал Щедров. — Но скажи, Казаченко, в то время, когда ты еще был председателем, ты учился?
