Павел Федоров - Генерал Доватор

Распрощался с ними Буслов под вечер.

Над затемненной Москвой в облачном небе мирно покачивались аэростаты воздушного заграждения. Гудели тяжело нагруженные автомобили, звенели трамваи. По Волоколамскому шоссе на фронт шли войска.

Длинный состав тяжело груженного товарного поезда, громыхая на стыках рельсов, мчался в направлении Волоколамска. В отдельном купе единственного пассажирского вагона сидели пожилой человек в полувоенной форме, с орденом Ленина и депутатским значком Верховного Совета Союза ССР, и две женщины. Одна из них была пожилая, дородная, с полным и красивым лицом, с сильными, по-мужски развитыми руками и с заметной в волосах проседью. Одета она была в темносиний костюм, на ногах новые юфтевые сапоги.

Другая была молодая женщина в белом кавказском платке, ярко оттеняющем ее черные, ушедшие к вискам брови и темносиние глаза. Она была хороша не только своей молодостью, чистыми линиями лица, но и умным выражением больших строгих глаз, статной, крутоплечей фигурой и ласковой звучностью певучего голоса.

— Сколько машин! Вы только ж гляньте, Полина Марковна! Сколько пушек? Вы только ж посмотрите, Константин Сергеевич!

— Да я бачу, Аннушка, всю громаду бачу, — густым протяжным голосом отвечала Полина Марковна.

Вдоль линии железной дороги по Волоколамскому шоссе на предельной скорости катился непрерывный поток автомашин. Брезент, ящики, бочки, пушки на прицепах, штыки над круглыми касками, серые шапки-ушанки над белыми маскхалатами, пулеметы с торчащими вверх дулами... А по обочинам с тяжелой неторопливостью, как бы уверенные в своей силе, гусеничные тракторы тянули длинноствольные орудия.

У Полины Марковны немеют колени и в горле застревает воздух. У Аннушки восторженно расширяются глаза, на лице появляется гордая, уверенная улыбка.

— Силища-то прет, силища!

А они, простые русские женщины, вместе с членом правительства — депутатом Верховного Совета Союза Смеловым везут советским воинам тридцать вагонов подарков от кубанских колхозников и наказ жителей Кубани отстоять столицу Москву — сердце социалистической родины. Тысячи бурок, полушубков, папах, валенок, рукавиц, перчаток, заботливо сработанных советскими патриотами. Тысячи килограммов сала, окороков, колбас, сухих фруктов. Тысячи литров вина с обильных колхозных виноградников. Вот что везут фронтовикам представители Северокавказского края.

— Скоро, наверное, фронт, да, Константин Сергеевич? — нетерпеливо спрашивает Аннушка.

— Скоро, Анна Дмитриевна, скоро.

Константин Сергеевич, расправив широкие плечи, подходит к окну.

— Смотрите-ка, конница, казаки. Может, своих признаем.

Навстречу бесконечному потоку машин, покачиваясь в седлах в такт размеренной поступи, движутся стройные колонны всадников. Они едут к Москве. На лошадиных крупах крылато стелются широкоплечие бурки.

— Да це ж наши, наши! Родимые!

Полина Марковна хватает Аннушку за руку.

— Бачь, ось твой Захар! Бачь, Аннушка!

Стройный могучий казачина в круглой кубанке, задирая разгоряченному коню голову, словно прирос к седлу, как будто в нем и родился. Аннушка узнает знакомую гордую посадку головы, властный взмах поднятой руки.

Купе вагона неожиданно застилает серый полумрак. За окном бежит раздробленная стена горной выемки. Поезд мчится вперед, в город Истру!

Не то сон, не то мучительная явь, не то взбудораженная приближением фронта фантазия рвут сердце Аннушки бурной радостью и в то же время неизмеримой печалью. Радость — от встречи, печаль — от томительной неизвестности

— Захар! Ось и побачили Захарку. А моего нема, — захлебываясь слезами, говорит Полина Марковна.

— Да, может, это не Захар. Ну что вы, тетя!

Но Аннушка знает, что проехал именно Захар, она не только увидела, но и почувствовала это всем своим существом.

— Вы, голубушки мои, сейчас в каждом кавалеристе будете угадывать Захара, Филиппа, Михаила. Надо успокоиться. Все будет хорошо, — ласково уговаривал женщин Константин Сергеевич.

— Да як же не Захар? Ну, що вы мне кажете! — горячо протестовала Полина Марковна. — Да я ж его бачила, колысь он ось такий вот, без штанив собак гонял и с баштанов кавуны скатывал. Сама не раз крапивой стегала. Да я ж знаю, як вин на коне держится. Що був маленький, батька возьми его на коня, вин за гриву — цап. А вы мне кажете, не он. А Филиппа нема. Если бы вин був туточки, я б его сердцем почуяла. Ну де ж вин, чертяга, сховавси? Неужели, старый дурень, германцу голову подставил? Я ж его тогда! Ховай, боже... А куда ж зараз наши казачки поихалы? Мы туды, воны сюды... Вы, может, знаете, Константин Сергеевич?

— В Москву поехали, Полина Марковна.

И опять за окном по Волоколамской магистрали текут к фронту потоки машин. И в холодный метельный полдень, и в звездную морозную ночь, и в румяное раннее утро не замирает гул на полях и в лесах Подмосковья.

В Истру поезд прибыл под вечер. Аннушка вышла из вагона первая. Кругом было много военных. Своих земляков, выгружавших из вагона прессованное сено, она узнала по их серым с зелеными окаемками башлыкам, по крупным кубанкам и узким наборным поясным ремням. У Аннушки тревожно сжалось сердце...

— Это наши, тетя Полина, — прижимаясь к своей спутнице локтем, проговорила она тихо.

— Зараз, Аннушка, тут все наши, — строго ответила Полина Марковна, вглядываясь в подходивших военных.

Впереди в широкой кавказской бурке быстро шел Михаил Павлович Шубин и кого-то искал глазами. Поровнявшись с Шубиным, Константин Сергеевич назвал свою фамилию. Михаил Павлович, остановившись, посмотрел на него вспыхнувшими глазами и, не говоря ни слова, обнял и трижды поцеловал в губы. Остальные сопровождавшие Шубина командиры и казаки, окружив женщин плотным кольцом, крепко жали им руки. После короткого приветственного митинга гостей посадили в автомашины и повезли в штаб кавгруппы.

Вечером в празднично убранной комнате, где квартировали уехавшие на парад Кушнарев и Торба, сидя между Полиной Марковной и Аннушкой, Шаповаленко сортировал привезенные из станицы письма, одни откладывал влево, другие вправо...

— Стакопа. Гм! Петр Стакопа...

Филипп Афанасьевич повертел письмо в руках и отложил влево.

— Ему же посылку жинка прислала, — проговорила Аннушка. — Надо завтра отдать...

— Некому отдавать посылку. Погиб Стакопа, — хмуро проговорил Шаповаленко. — Недавно, яких-мабуть три дня тому назад, убили вороги Петра Стакопу.

Аннушка, придвинув к себе стопку писем, которые Филипп Афанасьевич откладывал влево, впилась в адреса.

— А Потапенко? — спросила она побелевшими губами.

— И Потапенко...

— Да у его ж хлопчик тилько що народився! — широко открыв еще невысохшие от слез глаза, сказала Полина Марковна.

— Да ты и Клименко тут положил!

Аннушка с ужасом вспомнила, как она получила письмо, в котором ей сообщили, что Захар пропал без вести. Тогда она купала сына в корыте и так растерялась, что едва не бросила его в воду. Пришла жена Клименко, сидела до утра и все успокаивала, что Захар найдется.

И действительно, Захар нашелся. А вот Клименко не найдется. Теперь уже самой ей придется утешать его жену, чернобровую веселую Настю. А чем она может ее утешить?

Аннушка сидела за столом смутная, потерянная.

Собрались казаки, выпили вина. После многочисленных расспросов о доме запели родимые песни. Аннушка, положив руки на уставленный закусками стол, слушала.

Шаповаленко пододвинул ей стакан красного цимлянского. Песня ширилась, становилась все полнозвучнее и властно захватывала Аннушку. Что-то гордое, непоборимое слышалось в густых, мощных голосах, сильное, утверждающее жизнь. Она сидела не шевелясь. Потом запела и она. Сначала подтягивала тихо, а потом ее звучный голос поднялся выше и слился в общем могучем хоре.

Филипп Афанасьевич, посматривая на нее, заметил, как, захватив рукой стакан, она держала его у подбородка. По ее красивому лицу текли крупные слезы, скатываясь по щекам, падали в стакан, в искрящееся вино.

На другой день, срочно вызванные по телефону, возвратились Торба и Кушнарев. Вместе с ними вернулась Оксана, ездившая в Москву за получением ордена. Когда за окном протопали кони, Шаповаленко с Аннушкой выскочили на крыльцо. Узнав Захара, Аннушка почувствовала, что радость заслонила в ней все другие мысли.

Кушнарев услышал сначала тихий крик, потом мелькнул кто-то в белом с крыльца. Женщина, закутанная в кавказский платок, уже была в сильных руках Захара. Не отрывая глаз от ее лица, он почти бегом внес ее в хату.

Поздно ночью, проводив последних гостей, Захар и Анна остались вдвоем. Взглянув на мужа, она улыбнулась мягкой, ласковой улыбкой, взяла веник и начала подметать пол. Захар топтался рядом, засыпал ее вопросами и все время мешал.