Николай Атаров - Избранное

Санитар выспался у нас за день и теперь то и дело выходил на палубу слушать погоду; его тянуло домой, в палатку обогревательного пункта, где ждут его бессонно врач и сестры.

— Много добрых людей нынче мучается, — слышался голос Куцеконя, когда он, загородив люк, спускался в трюм, напуская с собою холода.

— Где он теперь, этот папаша? — спрашивал Скворушка и сам же себе отвечал: — И набредешь — не найдешь.

— Ищи на орле, на правом крыле, — отозвался Приписной.

— А помните, братцы, как тоже пришел с Кабоны папаша. Алалыкин, Петр Петрович. Детям своим вез хлеб и чего хочешь. В декабре, что ли, было.

Это говорит Митя Кудерев… Потом я слышу шмелиный звук его гребенки и сплю. «Что стоишь… качаясь… тонкая рябина… головой склоняясь…»

Я проснулся оттого, что крысы обрабатывали мою полевую сумку под моей головой. В бортовые щели между гнутыми досками продувало, доски заиндевели тончайшей паутинкой. Если вглядываться вплотную, иней кажется вроде истлевшего осинового листка или старинного пожелтевшего кружева.

За спиной раздавались возбужденные и злые голоса. Я это не сразу осознал, а только когда различил среди знакомых голосов чужой.

— Ссориться хотите? — слышал я голос, затопленный клокочущим кашлем. — Что я вас, объел, что ли?

— Там разберемся, у коменданта, — это был голос шофера из автороты.

— А я не пойду к коменданту, мне и у вас неплохо. Должок отдам, что брал в декабре, — и квиты.

— Ну, нет… — возразил Скворушка.

— Не пойду к коменданту.

— А не пойдешь — тебя «под свечками» поведем, — сказал Митя Кудерев.

— Свезу на салазках, — глухо добавил Куцеконь. — Семушкин-то, пожалуй, без коменданта не разберется, какой ты папаша.

— Семушкин тоже небось есть хочет, — едко сказал незнакомый голос и закашлялся. — Поест, да и подобреет.

Я приподнялся на локте. Посреди трюма стоял человек в полушубке, без шапки, в валенках; он заслонял собой пламя гильзы. Свет окантовывал диковатую фигуру, настолько бесформенную, что он показался мне продолжением сна. Между кривых ног, торчащих из валенок, виднелись сверкающие от изморози весы, на которых лежали непонятные мне вещи.

— Что случилось? — спросил я Сомика.

— Да ведь это «папаша»… тот самый… в другой раз идет, — прошептал Сомик.

— «Папаша»?..

— Алалыкин, Петр Петрович. Мы думали, он тогда детям тащил. А выходит — он, собака…

— Кто же он?

— Ну, кто! Мешочник.

Теперь я хорошо видел, что лежит на весах. На краю весов лежала мясная тушка, драгоценная от ледяного сверкания, вся в звездочках и сияющих нитях на лиловом и красном. На мокром полу хлеб — несколько буханок, брошенных в беспорядке. Митя Кудерев и Скворушка разгружали салазки. Алалыкин им помогал с такой готовностью, будто делал с ними общее дело. Когда Митя вынул из мешка два куля с крупой, Алалыкин ловко подстелил носовой платок под струйку сыпавшегося пшена.

— Где Семушкин? — спросил я Вадима, почти не в силах вытолкнуть из себя ни слова.

— На палубе. Он тут был, да ему что-то нехорошо стало, вышел.

— Это Семушкин поймал его?

— Ну да. Вернулся из заставы, а потом снова вышел, словно кто его за ногу дернул. А тот уже в лес подавался.

Я не мог отвести глаз от этого человека и от богатства, сложенного у его ног. Шапку он, наверное, потерял; лоб, когда он повернулся ко мне, был все еще белый, застуженный. Волосы заиндевели и торчали вокруг поднятого бараньего воротника. Ноги стояли широко в искристых от снега валенках. Ноги были такие кривые, что было непонятно, как он прошел на них зимними тропами мимо Волхова, через Ладожское озеро, в метели.

Сидя на корточках перед салазками, Митя Кудерев допрашивал Алалыкина. В голосе его, странно сказать, была даже ласковость: так ненавидел он своего собеседника.

— Ты ж говорил: дети у тебя погибли. Плакал, вот тут сидел. А теперь ожили? Они, брат, не оживают.

— Можно закурить? — спросил Алалыкин.

Он прикурил от гильзы, заглянул в открытую бочку. В пустой бочке с осени лежали противогазы. Он усмехнулся.

— Трамваи в городе стоят?

Никто ему не ответил.

Хлеб, который укладывали бойцы на весах, был не здешней выпечки — и форма другая, крупнее, и запах. Он оттаивал постепенно, и в воздухе возник удивительный запах, о котором ничего нельзя сказать, кроме того, что так пахнет хлеб.

Вдруг я заметил, что в трюме никто не спит. Приписной до сих пор не подавал голоса, но он лежал с открытыми глазами.

Все лежали на своих местах с открытыми глазами.

— Говорят, спирт пал в цене? — спросил Алалыкин. — А там, ребята, на том берегу, табак дорого стоит, как здесь хлеб.

Он затоптал окурок и порылся в мешке.

— Вот вам, бойцы, свечка. По талончику получил. — И он положил свечку на весы.

— Сержант не идет, — заметил Васнецов.

Я чувствовал, что не я один — все ждут Семушкина.

Между тем Алалыкин извлек из мешка соленый помидор и финским ножом рассек его на четыре дольки.

Огромная тень Куцеконя склонилась над моим соседом.

— Не глядел бы ты на такое дело, Сомик.

За дверью люка возился Семушкин. Его приход легко было узнать по стуку веслом на палубе: он отворачивал дверку люка веслом, а потом тыльным концом обивал лед с порожка и прятал весло под парусом, чтобы его до утра не сожгли. Он и сейчас не изменил своей привычке. Войдя в трюм, он бегло взглянул на весы и салазки и стал снимать штык с винтовки. Штык примерз. Семушкин долго откручивал его закоченевшими руками. Гроздья мохнатого инея свешивались над ним с крестовины люка. В скошенном поле люка была видна серая бахрома паруса, летающая вкривь и вкось. Наконец Семушкин догадался закрыть люк.

Алалыкин следил за вошедшим. Брови Алалыкина, округлые сверху, густые в середине, как два сапожных ножа, висели над глубокими глазницами. Сквозь щетку бороды на правой, отмороженной щеке проступило лиловато-серое пятно.

— Ишь стучит. Как метроном, — сказал он о парусе, сделав вид, что и это его интересует.

Поставив винтовку в бочку, Семушкин, щурясь с мороза, снял варежки, сунул их до половины в карманы шинели и потер руки одну о другую. Алалыкина он словно не замечал. Неровно шагнув, сержант подошел к весам и снял с них мясную тушку. Затем он стал снимать с весов и складывать аккуратной горкой на полу буханки хлеба, рядом с теми, которые лежали в беспорядке возле салазок.

Что он собирался делать? Освободить весы, чтобы лечь спать?

— Карандашик есть у тебя? — спросил меня Семушкин.

— Зачем тебе?

— Буду актировать. Комендант приказал по счету принять — и детям в барак.

Не вставая, я передал карандаш через Митю Кудерева. Семушкин уселся поудобнее, разложил бумагу, ладонью ее разгладил. Неповоротливыми пальцами он стал водить карандашом по листку. Если бы вошел посторонний, не знавший ни Семушкина, ни его весов, ни нашей барки под парусом, он бы и не заметил ничего достойного внимания: просто завхоз принимает по акту продукты, пишет приемо-сдаточную ведомость.

Я смотрел и не мог наглядеться.

Сонными движениями Семушкин загружал весы. Каждую буханку он взвешивал отдельно; большим пальцем шевелил движок на шкале и, привалившись к весам, отдыхал.

— Ты бы пожевал корочку, — посоветовал Митя Кудерев.

Семушкин оставил эти слова без ответа. Толстое пламя, коптя, озаряло подгорелые горбатые спины буханок.

Жинкин хрустел сухариком, не говоря ни слова, только глядел во все глаза.

Алалыкин следил за работой сержанта. Семушкин взял последние две буханки и покачнулся. Алалыкин поддержал его.

— Позвольте, подсоблю, — сказал он. — Зачем вам это… утруждаться?

— Ничего, мы сами, — твердо выговорил Семушкин.

Вот когда в первый раз я ощутил могущество Семушкина. Мне показалось, что и бойцы вдруг потянулись к Семушкину, дожидаясь его какого-то главного слова.

Догадавшись об этом, Алалыкин бросил под себя варежки и присел на полу, отвалив ногу с собачьей ловкостью, будто разомлел в тепле. Он слушал внимательно, а глядеть старался поменьше, как всякий арестант, и это помешало мне запомнить его глаза. Я все заметил в этом лице и только глаза — вот уж много лет — не могу припомнить. Вдруг он поднял лицо и спросил сержанта по-военному:

— А вы людей накормили? — И нагло засмеялся, втянув нижнюю челюсть.

— Прекратить! — сказал Семушкин.

— Пусть лишние уйдут, — другим тоном, но так же внятно возразил Алалыкин.

Все было ясно: сам продажная шкура, он думал, что может всех купить, поделиться с кем надо — ему и дорогу покажут, выведут к поезду, познакомят с кондуктором. Играя лямками саней, он улыбнулся, припомнив что-то забавное:

— Полозья врасхлест, а я постромки укоротил, — так тащить способнее.