Сергей Сергеев-Ценский - Том 3. Произведения 1927-1936
Одиноким, незаплывшим глазом упорно глядел на Ванятку Егорка, спрашивая, — понятно для того, хотя и безмолвно, — что это такое происходит? Действительно ли уйдет отец, или это только одни разговоры?
Митька отвернулся и ненужно старался вытащить из земли какую-то траву с корнем.
А в стороне, за кустом помятого при пожаре карагача, стояла телка. Напасшись днем, она теперь, лениво действуя языком, захватывала ветку выше своего роста, но смотрела сюда, на своих хозяев, очень внимательно: вчерашняя ночь, озарившая ее огнем и оглушившая криками, ее испугала надолго: ее сарай — она видела — плотно был занят людьми; было над чем задуматься.
А Дрок повысил вдруг голос до крика:
— Мне теперь жизни тут нету, — поняла ты своей это дурною башкой? Мне теперь або з пристани в море вниз головой, або по соше итить, куда прийдется! Вот какие мои концы-выходы теперь! Вот чуть потемнейше станет, я и пойду!
— Ты бы… может, уж завтра хоть… Ты бы… может, поспал бы ночью, — сквозь слезы сказала Фрося.
А Митька тихо дернул ее за рукав:
— Мам! Это какие к нам идут двое?
Двое, которые подходили со стороны города сюда, были: Веня — незаметный, маленького роста человек, которого в сумерках можно было принять за любого подростка, и Опилков с неизменным портфелем.
— Добрый вечер! — сказал, подходя, Веня.
Дрок помолчал немного и ответил:
— Может, для кого-сь и добрый…
Он глядел не на Веню, а на Опилкова, и уже все напрягалось в нем буграми, потому что Опилков был с портфелем.
Но Опилков сказал просто, слегка почесав за ухом и оглядывая пожарище:
— Вот какая тут история случилась!
— Такая история, что человеку с подобным большим семейством — петля, зарез, как я и говорил… История тут… наглядная! — засуетился вдруг Веня, суя туда и сюда руками.
— Где же вы теперь ночевать будете? — спросил Опилков Фросю, которая стала перед ним, утирая фартуком глаза.
— А в сарае вон — где ж…
— Положим, что в прошлом году люди, как землетрясение было, тоже в подобных сараях ночевали из боязни, — важно сказал Опилков, — ну, тогда время было экстренное… Кроме того, ребят застудить можно… Надо поэтому ремонт дому давать.
— Из чего это я буду ремонт давать? — вдруг закричал во весь голос Дрок. — Ты меня пришел заставлять ремонт делать?
— Э-э… заставлять! — поморщился Опилков. — Необходимость тебя заставлять будет, а не я.
— Ты у меня землю отымаешь, хабаря з Дудича взял, и ты же мне тут, чтобы я ремонт делал? — подскочил Дрок вплотную к Опилкову.
— Ну, ясно, человек не в себе от такой разрухи, — заторопился объяснить Опилкову Веня, выставляя против Дрока свою худенькую ручку с небольшой, детской ладонью.
— Кто у тебя землю отымает, — какой черт? — прикрикнул на Дрока Опилков. — Чего орешь зря?
— А разве же ты мне не сказал, что отымешь, будто как я наемным трудом? — спал с голоса Дрок.
— Вас тут в городе жителей пять тысяч человек, — вразумительно начал Опилков, — а я — один! Понял?.. Я, конечно, обо всех все должен разузнать, а сразу каким я это образом могу сделать? Вот человек мне рассказал, что ты не то что бы лодырь, а бешеный прямо работник, кто же у тебя землю отнимать будет? А? А ты мне насчет хабаря бухаешь не спросясь!
— Ну, тогда извиняйте! — буркнул Дрок.
— Вот! Так же и с халупой твоей погоревшей… Выясняется, — вот человек говорит, — она совсем даже и не застрахованная?
— А где же я ее мог страховать, когда того агента тут черт мае? — крикнул Дрок.
— Ну, мог бы поехать ради такого случая в районный центр или отсюда написать. Одним словом, твоя оплошность личная, — однако несчастье постигло. Тут завтра торги на сарай назначены, вот ты чего не прозевай: сарай с торгов продается. Идет за пятьдесят рублей, а в нем только стенки, конечно слабые, а железо еще — вполне! И на весь твой домишко хватило бы.
— Аджи Бекира? — даже как-то на пальцы босых ног поднялся Дрок. — Там же и балки вполне справные, тоже и стояки дубовые.
— Ну, разумеется! Что гнилое — на дрова тебе пойдет. А подводу перевезть — я тебе дам горхозную.
— Вот спасибо вам! — низко поклонилась, обычно по-бабьи положа руки на живот, Фрося. — А мы телку вот продадим, деньги взнесем…
— Да телку можете и не продавать, положим, денег сейчас взносить надо только десять процентов, — остальное потом… Также и насчет налогу… Освободим по случаю пожара.
— От сельхозналога освободят, поняли? — объяснил Веня Дроку, который глядел на Опилкова как-то не совсем доверчиво.
Но, продолжая и после слов Вени глядеть так же недоверчиво, глухо проговорил Дрок:
— Что касается от налога освобождение дать, это, конечно, следует, и халупу свою я это мог бы в порядок произвесть, а только вот хлеб погорел… Работать — это я могу, как вам это теперь известно, а только вот хлеба же нет, — обернуться нечем, так же и семейству тоже…
— Корова подохла? — спросил Опилков.
— Подохла же!
— Страховые получил?
— Обещать обещали, а чтобы получить… то уж извиняйте!
— Ну, получишь, ничего… А шкуру сдал?
— Нет. Шкура дома.
— В сарае шкура, — уточнил Митька.
— Отнеси шкуру, в кооператив сдай, я там скажу, чтобы тебе муки выдали… Какая шкура смотря, а то можешь четыре пуда муки получить. Понимаешь, — деньгами тебе за шкуру полагается семь или восемь рублей, ну, раз тебе такая подошла крайность… Одним словом, скажу, чтобы по своей цене муку посчитали.
— Вот это спасибо, товарищ Опилков, как теперь не то что за восемь рублей чтоб четыре пуда муки, а даже и одного не купишь, — сказал Дрок, и голос у него дрогнул.
— А насчет того, чтобы помочь вам тут, когда материал доставите, — это я могу в старших группах воскресник устроить, — очень оживленно подхватил Веня. — С большой охотой ребята пойдут и даже инструменты принесут, там есть такие… И двери-окна сделают, и столы-табуретки сколотят… А свои ребятишки помогут… а? Помогать будешь? Ты!
Он ткнул в круглый затылок Ванятку, и тот подбросил по-отцовски свою бедовую одноухую голову, сказал: «Ого!» — ухарски плюнул на руки, растер и стал подбочась, точно приготовился драться.
Была ночь уже, круглилась над тополями полная луна, с моря наплывал туман; Дрок не спал.
Дрок стоял около своего дома, — не того, от которого остались только три, и то щербатые стены, а нового, который настолько ясно представлялся ему, как будто был уже поставлен, слушал, как жевала жвачку телка, привязанная к кусту, — ночь была совершенно тихая, — и смотрел на этот туман в море, плотно колыхающийся под луною, синевато-белый, непроходимый на вид.
Далеко, на том мысе, который похож был на голову крокодила, время от времени сверкал маяк. Даже и при полной луне он сверкал резким красноватым светом, и Дрок припомнил, как пришлось ему как-то ехать на пароходе в туман, не ночью даже, а днем, и пароход все гудел, как шмель, боясь наскочить на другой такой же пароход, или на баркас, или на рыбачью лодку, и пароход тащился точно на волах, самым тихим ходом, так как мог наткнуться на торчащую скалу или большой камень под водою, — до того трудно было что-нибудь рассмотреть из-за тумана. Но это было ведь среди белого дня, а не ночью.
И Дрок буркнул, как привык он говорить, хотя и про себя, но вслух, копая по ночам землю:
— Это были, известно, умные люди, какие надумали тот маяк блескучий поставить!
1933 г.
Лаванда*
IДва молодых инженера, оба — горняки, один — Белогуров, из Соликамска, другой — Кудахтин, из Криворожья, только что устроившись в доме отдыха горняков на южном берегу Крыма и всего только раз десять — двенадцать искупавшись в море, вздумали пойти в горы — в горные леса, кудряво и густо зеленевшие по всем отрогам и скатам горного кряжа.
Вышли утром, после купанья и завтрака, и пошли сразу во всю неуемную прыть засидевшихся молодых ног. Криворожец Кудахтин был повыше и шаги делал крупнее, но все время впереди его держался Белогуров, который и затеял эту прогулку и уговорил Кудахтина, с первого же дня с ним подружившись, идти вместе.
Мускулистый и широкоплечий, за несколько дней здесь, в Крыму, успевший уже загореть до желанной для всех курортников черноты зулуса, коротконосый, круглолицый, несколько излишне толстогубый, Белогуров не отводил черных блестящих глаз от крутых лесистых и каменных вершин; он то и дело вскрикивал возбужденно:
— Вот они!.. Вот они, брат, мои горы!.. Шестнадцать лет их не видал! Шест-над-цать, брат, лет, пойми!
— Ничего тут хитрого нет, понять можно, — отзывался Кудахтин, куда более спокойный и простоватый, говоривший с видимым трудом и как-то нырявший при этом вперед непокрытой желтой головою на длинной жилистой согнутой шее. — И сосчитать нетрудно, сколько тебе лет тогда было, если теперь тебе тридцать три.
