Гербовый столб - Валерий Степанович Рогов
Фил Пэйн опять поднял голову, светясь далеким воспоминанием; он выглядел помолодевшим.
— Ну, так и что? — нетерпеливо спросил Ветлугин.
— Майор Костя сидел на диване, окруженный девушками, — улыбнулся старик. — Они пели песню. Это была знаменитая русская песня. Постойте... да, да! — Старик тихонько запел: — «Рас-сетали яплонья и круши...» Ах, дальше не помню! Майор Костя хотел усадить меня рядом с собой, — с заметной восторженностью говорил Фил Пэйн, — но я отказался. Тогда девушки насильно потащили меня к нему. Я еле вырвался и вернулся к капитану Кэмбеллу. Он был в отчаянии. Тут как раз появился американский патруль. Мы спрятались в подъезде. Из окна второго этажа было видно, как янки вошли в гостиную того заведения. Они хотели арестовать русского майора, но девушки не подпускали их к нему. Они даже вытолкали янки взашей и закрыли дверь на ключ. Мы слышали, как американцы сначала чертыхались, а потом принялись хохотать и, веселые, убрались прочь. Тогда, сэр, — нравоучительно заметил старик, — у всех было замечательное настроение. Все думали, что войн никогда больше не будет.
— Это было в мае сорок пятого?
— Да, в мае сорок пятого, — подтвердил старик.
«В мае сорок пятого, — повторил про себя Ветлугин. — Такие дни, как первые после Победы, конечно, не забываются. В те дни миллионы людей... — И тут, помимо его воли, «журналист» стал брать верх в Ветлугине, и мысленно рождалась патетика, будто он уже писал репортаж: — да, миллионы и миллионы людей всюду на Земле в едином порыве ликовали и радовались. Такой всемирной радости человечество, пожалуй, никогда не испытывало за всю свою долгую историю. Неповторимые дни, восторженно неповторимые, будто в самом деле миллионы и миллионы стали родными и близкими, братьями и сестрами на едином всечеловеческом празднике, на счастливом семейном празднике! Добро торжествовало, земляне торжествовали победу над поверженным злом. Особенно те, кто лично сокрушал надменный германский фашизм — с оружием, рискуя быть убитыми — ежечасно, изо дня в день, погибнуть навсегда, не дождавшись, не увидев, не испытав счастья Победы. В те майские дни, в те дивные дни, в те восхитительные дни, — наговаривал себе Ветлугин, — все любили друг друга, все хотели радоваться и жить, все были свободны, так свободны, как никогда и нигде раньше, как никогда и нигде потом. И все казалось возможным, и во все верилось — и в мир на все времtна, и в путешествия в любую часть света, а не то что в близкий Париж; и в вечную дружбу, и в преданную любовь — во все!
— Ух! — наконец оборвал он себя. — Понесло-поехало. А если серьезно... да, кто пережил те победные майские дни в освобожденной Европе, — заключил он свой внутренний монолог, — тот испытал, похоже, самую большую радость в жизни, большей просто не существует, быть не может...»
— Ну, и как же кончилась ваша поездка в Париж? — спросил старика Ветлугин после затянувшегося молчания.
— Как же кончилась? — повторил Фил Пэйн вопрос и вновь засветился улыбкой. — Майор Костя вышел на улицу и принялся громко звать: «Питер! Фил!» А за ним выскочили все девушки и принялись хором повторять: «Питер! Фил! Вы только представьте, сэр, — на весь ночной Париж! Ну, мой капитан вздохнул и говорит: «Придется сдаваться, сержант». — Старик даже захихикал. И весело, счастливо продолжал: — Пришлось нам заночевать в том заведении. Мы выпили весь спирт, а его у нас была припасена канистра, и съели все наши продукты, и, поверите ли, опустошили до пенса наши кошельки, посылая девушек за вином. Утром мы еще покатались по Парижу и лишь потом отправились обратно в Вену. Но мы ни о чем не жалели, сэр, честное слово, — гордо заключил Фил Пэйн.
Старик замолчал, но светлая улыбка не исчезала с его лица, блуждая в глубоких морщинах.
— А потом вы встречались с майором Костей? — спросил Ветлугин.
— О нет, не пришлось, — грустно ответил Фил Пэйн. — Капитан Кэмбелл с сожалением мне сказал, что майор Костя срочно уехал на родину.
Теперь они замолчали оба.
— Мне пора идти, — наконец вымолвил старик. Улыбка погасла в морщинах его лица, и опять оно стало усталым и отрешенным. — Извините меня, сэр. Спасибо за доброе отношение к старому человеку.
— Ну, что вы, мистер Пэйн! Спасибо вам за рассказ. Могу ли я чем-нибудь помочь?
— Нет, ничем... Извините, но я не могу вернуть вам долг.
— Какой долг?
— Фунт стерлингов.
— Ах, да о чем вы! Я готов вам одолжить больше.
— Нет, дорогой мой, долги надо возвращать, — строго и назидательно заметил старик. — И каждый обязан жить на то, что имеет. Я, между прочим, еще помню об этом. До свиданья, сэр.
— До свиданья, мистер Пэйн.
Старик ушел, не оглянувшись.
Ветлугин в задумчивости поднялся по шаткому деревянному трапу на борт парохода, преображенного в бар-закусочную. Заказал кружку пива и сэндвич. Устроился на корме, присев около бочки, заменявшей стол. Было приятно и грустно. Майское солнце сияло, дул легкий бриз, пахло водой, начинался прилив. По Лондонскому мосту несся плотный автомобильный поток. Он смотрел за Лондонский мост, на суда, плывшие к устью, и улыбался; а улыбался своим мыслям, воображая парижское приключение майора Кости, капитана Кэмбелла и сержанта Фила Пэйна.
А куда же он заспешил сейчас? — забеспокоился Ветлугин. И опять испытывал недовольство собой: ведь ничего не узнал о самом Филе Пэйне — о его послевоенной жизни, о том, как он дошел до нынешней ситуации? Кто он, в конце концов, бездомный бродяга или одинокий, одичавший пенсионер? И все-таки: куда он заторопился? На вокзал? Встречать «последний поезд из Норвича»? Ну, конечно, обрадовался Ветлугин своей догадке. Фил Пэйн уже добрался до Ливерпуль-стрит Стейшн, чтобы встретить дневной, но для него последний поезд из Норвича. Что тут за тайна? И почему все-таки
