Александр Серафимович - Собрание сочинений в четырех томах. Том 4
Чем же разнится последний текст «Железного потока» от первоначального? С тех пор как книга появилась впервые в печати, я ее в общем мало перерабатывал. Переработаны только отдельные места.
Почти четверть века, год за годом, издается и переиздается «Железный поток» в столичных и областных издательствах. За это время я мало работал над текстом этого произведения. Однако каждый раз, при каждом переиздании, не удержусь: кое-что да изменю, внесу поправку. За долгие годы этих поправок накопилось изрядно, и они несколько изменили первоначальный текст альманаха «Недра». Все же и в настоящее издание я, совместно с редактором этого собрания сочинений Г. Нерядовым, внес кой-какие поправки, которые показались нам необходимыми.
И еще — в заключение...
Меня спрашивали много раз, не нахожу ли я сам недостатков в «Железном потоке»? Да, нахожу. Я думаю, что людей, всю массу я изобразил, — поскольку мне судьбой отпущено, — сравнительно неплохо, местами довольно выпукло. Но все же в повести есть крупный недостаток, которого я бы не сделал, если бы мне пришлось писать «Железный поток» теперь. Дело в том, что я в этой вещи не показал прямо, как пролетариат руководит крестьянством. У меня там это руководство, так сказать, молчаливо подразумевается, — ведь Кожух не из пальца же высосал то, что он говорил своим войскам о Советской власти, о революции. Он откуда-то это взял. Откуда же он мог взять? Не от крестьян же, среди которых он находился. Взял он это от революционного пролетариата. В общем, руководство пролетариата чувствуется, но это нужно было бы гораздо ярче подчеркнуть живыми образами партийцев. Нужно было показать рабочих. Я допустил эту ошибку потому, что рабски следовал за конкретными событиями, а в них рабочие играли небольшую роль. Мне следовало показать рабочих в руководящей роли. Эта ошибка — крупная.
«Железный поток», по-моему, вообще нуждается в доработке, его бы расширить надо, углубить. Но дело в том, что я от него уже отошел, как-то потускнела для меня тема гражданской войны. Сейчас уж смотришь на другое, занимает другой материал — материал социалистического строительства...
С ВЫСОТЫ ВОСЬМИДЕСЯТИ ПЯТИ ЛЕТ
Скитаюсь, бывало, по горным кряжам. Идешь и идешь, поднимаешься все выше, выше, в гору. Перед глазами кусты, камни, змеистая тропа. Болят ноги, тревожно и напряженно бьется сердце; на лбу — испарина и набухшие жилы. Тяжел и труден подъем. Хочется сесть или лечь, а то и отказаться от подъема к манящей вершине. И вдруг оглянешься и ахнешь: какой простор открывается с вершины! И радостно вздохнешь... И почему-то грустно, и рой неосознанных дум и образов волнует сердце.
Так вот и сейчас — с высоты своих восьмидесяти пяти лет, оглядываясь на ушедшие десятилетия, невольно хочется вскрикнуть:
— Друзья! А жизнь-то какая чудесная! Да как она вкусно пахнет!
...Шалит сердце; какие-то колесики и пружинки внутри поскрипывают; отяжелевшие ноги подгибаются и тянут прилечь и забыться. А оглянешься на пройденное, вдохнешь густой аромат нашей жизни — и хочется опять продолжать подъем, преодолевать все препятствия, лишь бы еще... ну хотя бы вот до этой вершины подняться и там, оглянувшись, порадоваться голубым бескрайным просторам нашей жизни, ее многоцветной и ароматной радости...
Мне выпало большое счастье: я стою на пороге коммунизма. Коммунизм подходит в пламени войн, порою в голоде, в холоде, в смертных муках, медленно, но — непрерывно, неуклонно и неотразимо. Часто его не угадываешь. Но он, коммунизм, с несокрушимой силой мнет старые привычки жизни, старые отношения людей друг к другу, прокладывая новые пути.
...Прекрасна наша повседневная ожесточенная борьба, прекрасна наша жизнь, еще прекрасней будущее. И я безмерно счастлив, что из мрака прошлого, преодолев владычество трех царей, мне удалось хоть краешком глаза заглянуть в будущее нашей Родины, наших людей. И хочу по-стариковски сказать молодежи напутственное слово:
— Жизнь пахнет упоительно! Жизнь наша — необъятный голубой простор моря! Так украшайте эту жизнь еще более, еще более раздвигайте ее просторы!
ДРУГ И УЧИТЕЛЬ
После Октября Александр Серафимович, верный солдат революции, был призван принять непосредственное участке в организации пролетарского литературного цеха. В 1920 году в скромной кремлевской квартире Владимира Ильича Ленина, за стаканом чая, он услышал то, о чем смутно думал еще в дни октябрьских боев: «Литературу нужно нам свою организовать». И еще: «Будет у нас превосходная, первая в мире пролетарская литература».
Трудно тогда было найти человека, более подходящего для этой организующей роли, чем Серафимович. Глубоко демократичный, чуждый чванства, предвзятости, он всегда руководствовался сердечностью и доброжелательством, если видел в писателе талант и желание верно служить своему народу. Забота Серафимовича о молодых писательских кадрах из среды рабочих и крестьян, его внимание к их творчеству особенно проявились в годы его работы в Лито — Литературном отделе Наркомпроса, сначала в качестве заведующего Литературно-издательским подотделом, а затем в качестве главы всего Лито. Этой работе писатель придавал огромное значение. «Главная задача и первейшая, — писал он, — создать новую художественную литературу, а для этого открыть новые художественные силы и организовать их… В провинции открыты молодые талантливые литераторы, художники и интеллигенты... надо организовать дело так, чтобы давать задания — не сплеча, а тонко, мягко, умело, индивидуализируя каждую литературно-художественную силу...»[5]
«Не впадая в сентиментальность, Серафимовича смело можно назвать отцом нового поколения пролетарских писателей»[6], — сказал один из современников писателя. И действительно. Серафимович дал путевку в жизнь многим видным советским писателям, пришедшим я литературу в двадцатые годы. Уже в «Донских рассказах» он открыл Шолохова, увидел своеобразие и красочность Гладкова с его «Цементом», сражался с самим Горьким за «корявую», но самобытную и талантливую прозу Панферова, радовался, что не сбылось его предсказание о Фурманове — «нет, этот не выделится», — и восторженно писал о нем. «Да, это — художник. Художник, вдруг выросший передо мной и заслонивший многих».
«В те дни, когда только что собирались литературные силы и закладывались основы советской литературы, Александр Серафимович чутко интересовался успехами молодых литераторов, — вспоминал Федор Гладков, — привлекал их к себе, возился с ними, умно и тонко руководил их работой, разбирал каждую строку, давал советы, указывал на причины неудач, предупреждал об опасностях и проникновенно подчеркивал удачные, яркие образы, особенности языка и восклицал возбужденно:
— Ах вы, леший этакий! Да вам же только работать и работать! У вас же силищи — непочатый край...»[7]
Но творческие уроки Серафимовича состояли, разумеется, не в оценке или чисто литературной правке присланных рукописей (хотя было и такое), а в том неистребимом интересе к жизни, который был присущ всегда ему самому и который он так ценил в начинающих литераторах. «Только тот писатель имеет значение, который идет в ногу с эпохой, который отражает жизнь и борьбу передового революционного класса, помогает ему строить новое, счастливое, коммунистическое общество»[8], — говорил он.
Серафимовичу было глубоко чуждо пренебрежительное отношение к литературному наследию классиков. Говоря, что, «приступая к работе, писатель прежде всего должен спросить себя: «Нужно ли это партии?» И если нужно, то в какой мере, нет ли тем, более нужных, более важных в данный момент?» — он в то же время призывал осваивать классическую литературу. «Нужна известная высота культуры класса», чтобы создавать новую, социалистическую литературу.
«Уроки Серафимовича» состояли также и в той исключительной требовательности, с которой он относился прежде всего к собственной работе, главным образом в требовательности полной и безусловной правды. Писатель Ильенков рассказывает в своих записках, как однажды, в 1943 году, восьмидесятилетний писатель расстроился, узнав, что нельзя бесшумно передвинуть танк, о чем он написал в своем рассказе. «Нет, рассказ я печатать не стану до тех пор, пока не уверюсь сам, что так могло быть. В Москве есть заводы, где ремонтируют танки. Вот я поеду на завод и там все проверю». И узнал, что танк бесшумно передвинуть можно. «Он улыбался, видимо, довольный тем, что рассказ оказался правдивым.
— Я назову рассказ «Веселый день»...»[9].
Так учил Серафимович своих молодых собратьев писать правду, одну только правду, ничего кроме правды.
В его отношениях к молодежи проявлялась «и отцовская требовательность, и заботливость», поэтому к нему в полной мере можно отнести сказанное однажды Михаилом Александровичем Шолоховым: «Мне рассказывали, как беркут воспитывает своих птенцов, когда они начинают летать. Подняв их на крыло, он не дает им опускаться, а заставляет набирать высоту и гоняет их там до полного изнеможения, заставляя подниматься все выше и выше. Только при таком способе воспитания повзрослевший беркут научится парить в поднебесье... Своих молодых писателей мы должны учить таким же способом, должны заставлять их подниматься все выше и выше, чтобы впоследствии они были в литературе настоящими беркутами...»[10].
