Борис Полевой - Глубокий тыл
«Наверное, оттого, что неохота ему, черту, на нас работать», — раздумывал Арсений. Иногда в минуты досады мелькало подозрение: «А может, саботирует, собака?» Порой он решал: «Нет, характер такой. Есть же люди с рыбьим характером: день отстучал, и ладно». Но, наблюдая за немцем, он постепенно отверг и первое, и второе, и третье. А новые объяснения не приходили в голову. И вот однажды, когда все в цехе из сил выбивались, стараясь в срок добить какой-то важный военный заказ, Арсений, выведенный из себя равнодушной неторопливостью своего помощника, позвал переводчицу и потребовал, чтобы она сообщила немцу, что он не человек, а какой-то могильный камень!
— Так и скажи, слышишь, курносая? Могильный камень!
Девушка, побаивавшаяся сердитого мастера, долго искала подходящие немецкие слова: «Крест? Монумент? Памятник?» Когда же с грехом пополам ей удалось наконец перевести эту фразу, немец поднял свои бесцветные брови чуть ли не до самой своей блестящей лысины.
— Патшему?
В этот день некогда было разговаривать. Но однажды, в редкую в те дни на заводе тихую минуту, когда Арсений и Гуго устроили в кабинете мастера короткий перекур, немец сам вернулся к неоконченному разговору. Вот герр шеф обозвал его могильным камнем. Он понимает мысль, но не понимает упрека. Разве те маленькие добавления к продуктовым карточкам, которые люди получают, компенсируют огромную дополнительную затрату энергии? Даже машина, если ее все время форсировать до предельной скорости, быстро износится. Металл, и тот устает.
Девушка едва успевала переводить этот такой необычный и неожиданный для нее разговор.
— Мы, немцы, трудолюбивый народ, но у нас рабочие не любят тех, кто особенно старается. А у вас наоборот. Вот этот толстый мальчик, что вчера прищемил себе палец, этот герр Юрка. Он, вырабатывает вдвое и втрое больше других. На него не только не сердятся, он у мальчиков за вожака… По вечерам у себя в лагере мы много говорим об этом. Все удивлены, для нас это загадка.
Трубка Курова сипела все чаще и чаще. Стеклянная клетушка заполнялась дымом. Вдруг, к удивлению переводчицы, хмурый мастер начал улыбаться, и улыбаться как-то по-особенному, той тихой улыбкой, какая появляется на лице пожилых людей, когда они вспоминают молодость. Ну да, Куров вдруг вспомнил времена, когда он сам мальчишкой-учеником, встав у тисков, не понимал первых заводских ударников, принимавших на себя повышенные обязательства, вспомнил, как не любили их старые слесаря; вспомнил, как, выйдя на работу, ударники читали слова угроз, написанные мелом на полу, на крышках инструментальных ящиков; вспомнил, как во втулках машин иногда обнаруживали песок; вспомнил, как он сам однажды в престольный праздник Арсения-чудотворца нес на руках раненого дружка Костьку Ершова, того самого, что сейчас директор у них на заводе: кто-то сзади всадил тогда Ершову в спину нож.
Теперь все это вспоминается, как что-то странное, непонятное. А ведь как оно, пожалуй, похоже на то, о чем вот сейчас говорит немец! Так думал Арсений, а Гуго между тем, попыхивая папиросой, развивал свою мысль:
— Был на заводе «Рейнметалл» один очень способный токарь. Он придумал свой способ заточки резцов и стал зарабатывать вдвое, втрое больше, чем остальные… Все интересовались, как это получается, а он, отработав, уносил резцы с собой. Это дурно, но это понятно: его выдумка — его капитал, значит, его и проценты. Потом он запатентовал эту свою выдумку и открыл небольшую мастерскую по ремонту автомашин. Теперь у него самого есть рабочие… А вот вы, герр шеф, выдумываете, стараетесь, что же, вы стали очень богаты? — спросил Гуго, усмехаясь бледными губами.
— Да, я очень богат, — ответил мастер и, видя, что девушка запнулась, нахмурился: — Ну, что же ты? Переводи.
Белесые прозрачные брови немца опять поползли вверх.
— Лично вы богаты?
— Лично я.
Немец не скрывал усмешки. Он уже слышал о трудных условиях, в которых мастер живет со своим приемным сыном после того как квартира его погибла при бомбежке, и теперь резонно счел сказанное коммунистической пропагандой.
— О, о, я не был об этом осведомлен! — сказал он, скупо усмехаясь. — И во что же, герр шеф, вы вложили капитал: в акции, в доходные дома или, может быть, у вас есть фабрика, завод?
Арсений Куров невозмутимо пускал изо рта кольца дыма и следил за тем, как они, расплываясь, постепенно увеличиваются. Он уже обдумал ответ и не без удовольствия ждал подходящего момента, чтобы его выложить.
— Есть фабрики, есть заводы, есть дома, есть и акции, — сказал он неторопливо, и под седеющими его усами появилась хитроватая усмешка. — Ты, Гуга, между прочим, тоже у меня на заводе работаешь. Не знал? Переводи, переводи, девушка, только не перевирай. Так и скажи ему: работает, мюл, он у меня… Советское — значит, мое…
Выслушав перевод, немец только пожал своими широкими костлявыми плечами. Докурив, они молча поднялись и пошли в цех, явно оставшись каждый при своем мнении… Этот давний и немножко странный разговор сразу припомнился Курову, когда он вошел в литейку. Возле раненой печи стояли не только свои заводские, но Северьянов и какие-то незнакомые люди, должно быть представители фабрик, для которых завод строил оборудование. Неподвижные их фигуры мягко вырисовывались в сизоватом полумраке. Все были озабочены, и лица у них были такие, будто бы люди эти собрались у постели умирающего. Сходство усиливалось еще и тем, что переговаривались они шепотом. Мастер понял: обо многом узке переговорено, но выход не найден и даже еще не нащупан.
— Вот и товарищ Куров, от него многое зависит, — будто продолжая разговор, сказал директор и легонько подтолкнул Курова к незнакомцам. — У него огромный опыт… Ну, может, ты что придумаешь, мастер?
— Так ведь уж придумали: металл опустили, пусть печь стынет, — ответил Куров и, морщась от жара, попытался заглянуть в развороченное отверстие.
До него доносился приглушенный разговор:
— Ведь это ж надо так угораздить, можно сказать прямо в сердце влепили!
— Подумайте, подумайте, товарищи инженеры! — умолял встревоженный голос. — Без ваших отливок мы ж цех пустить не сможем. Мне ж каждые полчаса сюда звонят… Может, все-таки попытаемся сделать горячий? Попробуем? А?
— Чего же тут пробовать? Протяните руку и убедитесь, какая температура… Кто ж выдержит?
Заслоняя лицо рукавом от опаляющего жара, Куров все еще стоял у печи. Изредка он отходил, чтобы глотнуть свежего воздуха, и снова приближался к ней. Малоподвижное лицо его отражало напряженную работу мысли. Вот он вынул трубку изо рта, выбил золу о каблук, решительно подойдя к печи вплотную, протянул руку к пролому, но тотчас же отдернул ее. Теперь все глаза были устремлены на мастера. Северьянов даже надел очки, чтобы лучше видеть, что делает в сизом полумраке этот большой, неторопливый человек. Но Куров, должно быть, и не замечал взоров, устремленных на него с надеждой, с недоумением и даже с иронией. Он достал из кармана складной метр, что-то прикинул, задумчиво покачал головой, еще прикинул, скрылся за печью и через малое время появился с другой ее стороны, сосредоточенный, решительный. Он подошел к начальнику литейного цеха.
— Пусть вот сюда пожарную кишку протянут.
— Что ты, Иваныч, как это можно печь водой студить? Все перелопается, и тогда…
— Пусть протянут! — раздражаясь, повторил Куров.
— Ну, что-нибудь наколдовал, маг и волшебник? — несколько даже заискивая, спросил Се-верьянов.
— Этим не занимаюсь, — ответил мастер, отводя шутку.
— Возьмешься сделать горячий ремонт?
— Попробую.
Теперь все окружили мастера, и это его явнс раздражало.
— Смотри, Арсений, рабочих ие подпали, — предупредил директор, которому не нравилась эта таинственность.
— Если уж подпалю, то себя, — ответил мастер и, впервые взглянув на окружающих, потребовал: — И пусть все уйдут… Нужных сам позову.
Он ушел и через полчаса вернулся в литейную в сопровождении старого своего дружка Ерофея Кочеткова и любимца «орлов», толстого и веселого слесаря Юрки Пшеничкина. Пришел с ними и немец. На всех четырех были надеты неуклюжие асбестовые костюмы и шлемы, в каких в первые дни войны дежурные по противовоздушной обороне гасили бомбы-зажигалки. Принесли большой брезент, инструменты, лампочку на длинном бронированном проводе. Мастер, должно быть, уже успел растолковать каждому, что ему предстоит делать, и четверо, почти не переговариваясь, быстро разместили все принесенное возле печи. Просьба Курова была выполнена: вблизи никого уже не было. Лишь в сторонке группой стояли начальник литейной, директор да секретарь партийного комитета. У печи оставался лишь секретарь райкома. Куров подошел к нему:
— Ступай-ка и ты, Северьяныч! Политико-моральное состояние мое правильное, работу среди меня вести не надо, а опыт этот никогда никому не пригодится.
