Василий Шукшин - Киноповести
— За что бы? Я на церкву руку не подымал, зря не изводил людей,— тоже спокойно говорит Корней.— Царю служу, так я на то присягал. И отец твой служил...
— Эх! Корней, крестный,— вздохнул Степан.— Вот скованный я по рукам-ногам, и не на пир ты меня везешь, а жалко тебя.
— Вот как!
— Червем прожил. Помирать будешь, спомнишь меня...
— Ладно,— согласился Корней,— я — червем, ты — погулял...
— Не в гульбе дело. А то бы я не нашел, где погулять!
— Ладно. А чего ты хотел добиться?
— Хотел людей сделать вольными. Ты не поймешь.
— Где уж нам!
— Не серчай — змей ты ползучий и хитрый вдобавок. Подумай: рази ты человек? Да рази человек будет так, чтоб ему одному хорошо было! Ты вот помаленьку торгуешь Доном... После тебя придут — тоже к царю поползут... Больше-то чем возьмете?— Степан говорил без злобы, раздумчиво.— Гады вы! Бог тебе ум дал, а ты растратил его, как собака,— всю жисть в глаза господину заглядывал. А доберись я до того господина — он бы сам завыл, как собака.
— Смотри, как бы самому не завыть там...
— Не завою, не...
— Стенька... А вить после меня-то войсковым-то — кто бы стал?
— Я.
— Так. А тебе мало?..
— Корней Яковлич! Можно бив путь-дорогу!— крикнули от берега.
— С богом!— Корней встал и пошел к лошадям.
...И загудели все сорок сороков московских.
Разина ввозили в Москву.
Триста пеших стрельцов с распущенными знаменами шествовали впереди.
Затем ехал Степан на большой телеге с виселицей. Под этой-то виселицей, с перекладины которой свисала петля, был распят грозный атаман — руки, ноги и шея его были прикованы цепями к столбам и к перекладине виселицы. Одет он был в лохмотья, без сапог, в белых чулках. За телегой, прикованный к ней за шею такой же цепью, шел Фрол Разин. Телегу везли три одномастных (вороных) коня.
За телегой, чуть поодаль, ехали верхами донские казаки во главе с Корнеем и Михаилом Самарениным.
Заключали небывалое шествие тоже стрельцы с ружьями дулами книзу.
Степан не смотрел по сторонам. Он как будто думал одну какую-то большую думу, и она так занимала его, что не было ни желания, ни времени видеть, что творится вокруг.
Так ввезли их в Кремль и провели в земский приказ.
Сразу приступили к допросу.
— Ну?— молвил торжественно думный дьяк.— Рассказывай... Вор, душегубец.
— Пиши,— сказал Степан.— Возьми лист...
— Чего писать?
— Три буквы. Побольше. И неси великому царю.
— Не гневи их, батька!— взмолился Фрол.— К чему ты?
— Что ты!— притворно изумился Степан.— Мы ж у царя!.. А с царями надо разговаривать ясно. А то они гневаются. Я знаю.
Братьев свели в подвал.
За первого принялись за Степана.
Подняли на дыбу — связали за спиной руки и свободным концом ремня подтянули к потолку. Ноги тоже связали, между ног просунули бревно, один конец которого закрепили. На другой, свободный, приподнятый над полом, сел один из палачей — тело вытянулось, руки вывернулись из суставов.
Кнутовой мастер взял свое орудие, отошел несколько назад, взмахнул кнутом обеими руками над головой, с громким криком опустил его на спину. Удар лег вдоль спины. Судорога прошла по телу Степана. Палач опять вскрикнул — второй удар рассек кожу рядом с первым. Точно вырезали ремень из спины. Мастер знал свое дело. Третий, четвертый, пятый удары... Степан молчал. Уже кровь ручьем лилась со спины. Сыромятный конец ремня размяк от крови. Палач сменил кнут.
Шестой, седьмой, восьмой, девятый удары. Упорство Степана раззадорило палача.
Фрол находился тут же. Он не смотрел на брата. Слышал удары кнута, вздрагивал и крестился. Но он не слышал, чтобы Степан издал хоть один звук.
...Пятьдесят ударов насчитал подручный палача, сидевший на бревне.
— Полета. Два боевых часа,— сказал он.
Степан уронил голову на грудь. На спине его не было живого места. Его сняли, окатили водой. Он глубоко вздохнул.
Подняли Фрола.
После трех-четырех ударов Фрол громко застонал.
— Терпи, брат,— сказал Степан.— Мы славно погуляли — надо и потерпеть. Ты думай — это не больно. Больно, а ты говори себе: «А мне не больно». Что это? Как блоха укусила, ей-богу! Они бить-то не умеют.
После десяти-двенадцати ударов Фрол потерял сознание. Его сняли, бросили на солому.
Стали нажигать в жаровнях уголья. Нажгли, связали Степану руки и ноги, просунули сквозь них бревно, рассыпали горящие уголья на железный лист и положили на них Степана спиной.
— О-о!..— воскликнул он.— От это достает! А ну-к, присядь-ка на бревно-то — чтоб до костей дошло... Так! Давненько в бане не был — кости прогреть! О-оо!... Так! Ах, сукины дети, умеют, правда!..
— Где золото зарыл? С кем списывался?— вопрошал дьяк.— Где письма?
— Погоди, дьяче, дай погреюсь в охотку! Ах, в гро-бину вас!.. Не знал я вперед такой бани — погрел ба кой-кого... Славная баня!
Ничего не дала и эта пытка.
Дьяк и палачи с удивлением переглядывались. Два палача принялись бить лежащего Степана по рукам и по ногам железными прутьями. Степан молчал.
— Заговорил?— спросил царь.
— Заговорит, государь!— убежденно сказал думный дьяк, который часто заходил в подвал.
— Спросить, окромя прочего: о князе Иване Прозоровском и о дьяках. За что побил и какая шуба?
Писец быстро записывал вопросы царя.
— Как пошел на море, по какому случаю к митрополиту ясырь присылал? По какому умыслу, как вина смертная отдана, хотел их побить и говорил? За что Никона хвалил, а нынешнего бесчестил? За что вселенских хотел побить, что они по правде низвергли Никона?
Степана привязали спиной к столбу, выбрили макушку и стали капать на голое место холодную воду по капле. Этой муки никто не мог вытерпеть.
Когда стали выбривать макушку, Степан качнул головой и слабым уже голосом сказал:
— Все думал... А что в попы постригут — не думал. Я ж грамоте не учен.
Началось истязание водой.
— С крымцами списывался?— спрашивал дьяк. Степан молчал.
Капают, капают капли... Головой пошевелить нет никакой возможности — она накрепко притянута к столбу. Лицо Степана точно окаменело. Он зажрыл глаза.
И вдруг увидел он, как из всех углов смрадного подземелья на него смотрят глаза... Много глаз! Старые, молодые лица, изможденные нуждой и горем; и глаза, глаза — внимательные, умные русские глаза. Они пристально смотрят на него.
— Я хотел дать вам волю...
Степан почти прошептал эту фразу. Но ее услышали, засуетились.
— Что?.. Кому волю? Кому волю?
— Не вам...— Степан открыл глаза, посмотрел на своих палачей.— Не вам... Вы рады бы продать Русь... Июды...
Его ударили прутом по лбу. И продолжали лить воду.
Степан опять долго молчал. Опять закрыл глаза. И вдруг отчетливо сказал:
— Тяжко... Помоги, братка, дай силы!
И вдруг палачи в ужасе откачнулись от Степана, попятились...
В подземелье загремел сильный голос:
— Кто смеет мучить братьев моих?!
Вошел Иван Разин, склонился над Степаном.
— Братка!..— Степан открыл глаза — палачи на месте, смотрят вопросительно.
— За брата казненного метиться хотел?— спросил дьяк.— Так?
— Ну?
— Молчит...
Царь гневно затопал на дьяка, закричал:
— Чего умеете?! Чего умеете?!
— Все спробовали, государь... Из мести уперся, вор. Царю вдруг пришла какая-то мысль.
— Давай-ка его суды.
Через некоторое время ввели в царскую палату связанного Разина. Он был плох. Сперва не узнал царя... Потом вгляделся — узнал. Приосанился сколько мог.
— Здравствуй, царь!— сказал весело.
— Выдь,— велел царь дьяку.
Тот оторопело помедлил... вышел. И стал за дверью.
— Ну?— молвил царь.— Царем хотел быть?.. В Москву-то шел.
— Эва!— притворно-скромно удивился Степан.— Куды мне!.. Мне вот глянуть на тебя перед смертью — и то радость великая.
Царь угадал притворство пленника.
— Не умаляйся, Стенька, не умаляйся. Хотел, мне сказывали.
Начался странный поединок: кто кого ухватит за душу.
— А — садись!— воскликнул вдруг Алексей Михайлович.— Ну! Что ж, так и не попробуешь! Садись. Вот тебе стула моя. А я буду холопом у тебя — как ты хотел. Давай-ка сыграем в комедию... Как у меня немцы игрывают.
Степан сел в удобное кресло.
— У меня казаки тоже игрывали... Только связанные-то цари бывают ли? Или холопы такие трусливые?
— Не гневись, батюшка-царь, посиди уж так,— продолжал несколько суетливо играть Алексей Михайлович.— Ну, что ж ты, царь-государь, перво-наперво сделал бы в своей державе?
— Наклонись-ка, я негромко скажу. А то изменников кругом...
Царь наклонился к Степану. Тот что-то сказал ему. Алексей Михайлович выпрямился, отступил несколько и начал лупить Разина посохом по плечам и по голове. Разин склонил голову и сносил удары.
