Летние гости - Владимир Арсентьевич Ситников
Все это я помнил. И как овес жал, и как мы с Ванюрой подрались, и как Андрюху провожали.
— Эх, так бы и пожил тут я, — сказал Сан.
Ванюра на все смотрел трезво и практично.
— Мне, военному парню, эта деревня досталась, — кричал он сквозь ветер и гул мотора, — сколь травы съел, так что спасибо!
— Все, Ванюра, ели, все! — крикнул Сан, не давая Ванюре хулить Коробово. — И город плохо питался, а Ленинград вовсе заумирал, дак ленинградцы от этого меньше не стали свой город любить.
Видимо, между ними шли споры, потому что Ванюра, останавливая мотоцикл около липовской столовой, продолжал разговор с раздражением:
— Ты всегда ведь все объяснишь этак.
В Липове почти все было новым: и дома, и контора, и столовая.
В дверях столовой стояла темноволосая женщина в белом халате. Я ее узнал. Галинка! Да уж какая Галинка. Она пополнела, стала степенной, но и полнота и степенность ей шли. Морщинки в уголках глаз, и сединки поблескивают в Араповой породы черных волосах, но и глаза и улыбка те же.
— Гляди-ко, какой, встреться по дороге — не узнать, — сказала она, подходя ко мне.
— А я бы узнал, — сказал я. Она была и теперь ловкой, легкой на ногу.
— Помнишь, как картошку перебирали, как на станцию бегали Андрюшу встречать? Ночь ведь, темень, а мы идем. Ты мастер был всякие книжки пересказывать.
— Был, а теперь не умею. А ты песню ту не забыла?
Галинка погрустнела.
— Помню, помню, Андрюшина песня, да мой солдат не любит ее.
— Так ведь не ему она адресовалась!
— Не ему, — согласилась Галинка. — К Фене пойдем, она больно приглашала. Пусть, говорит, вначале у нас все побудут.
Так и договорились: пойдем к Фене.
В чистом, до блеска вымытом доме Феня сидела в складном кресле, с улыбкой ожидая меня. Она совсем была не похожа на себя прежнюю. Или просто не такой я ее запомнил. Мы поцеловались.
— Седой, ведь и ты седой. А у меня вот, Пашенька, колеса отказали. — Феня не плакала, не сожалела, а с иронией говорила о себе. — Видно, за Саном я больно ускорно бегала. Так ведь, Сан?
— Нет, не бегала, а убегала, — отшучивался тот.
Дом у Сана был новый. В нем главное место занимала русская печь. Просторная, сложенная из кирпича. Сан перехватил мой взгляд.
— Как-то боязно вовсе-то от нее отказаться. Она ведь лучше лекаря и от ишиасу, и от радикулита лечит. Прогреешься — любая болезнь отпустит. — Но, покосившись на Феню, добавил: — Не каждая, конечно.
Галинка поддерживала разговор и проворно накрывала на стол.
Феня хвалила ее:
— Кабы не Галинка, вовсе бы мне плохо было. Девки-то у меня в пединституте. Одна на английском, другая на немецком отделении. Как стану разговаривать с ними, ума не приложу.
— Вот и мой взвод идет, — сказала Галинка.
Я выглянул в окно и глазам не поверил. Хоть и жарковато было, Ванюра шел в новой шляпе и новом пальто песочного цвета с поясом. Широко улыбался, довольный произведенным впечатлением. Отец его Степан надел офицерский китель с чужого плеча и брюки-галифе. Только сын был в обычном наряде — белая капроновая рубашка с коротким галстуком. И в Липове моду знали.
За стол Степан протиснулся рядом со мной.
— Ты вот, Павлуша, описал бы все как есть, как жили, как за коллективизацию боролись с твоим дедом, а? Мы ведь с ним были не разлей вода.
Видимо, он все-таки думал, что я ничего не знаю. Сан, сидевший напротив меня, после первой же рюмки вдруг погрустнел, положил свою горячую цепкую руку на мою.
— Послушай, Павел Аркадьевич, меня немного послушай. Помнишь мою тещу, помнишь, колосья резала? Помнишь? Чуть не посадили ее тогда.
Я кивнул.
— За пригоршню зерна… А теперь хлеба сколь!
Дни военной бедности и жестокого отношения к людям мучили Сана.
Ванюра оборвал свояка:
— Ты всегда, Сан, разводишь канитель. Доброта, доброта… А сам-то добер ли? — с жаром напустился на Сана Ванюра. — Вот ты, Павел, возьми только в разум, да никак этого в ум не возьмешь. Родственник называется, а крохобор. Гад буду — крохобор.
У Сана обострились скулы. Глаз смотрел остро и строго.
— Опять ты про ту сотку? Вот послушай, Павел Аркадьич.
— Нет, я расскажу. Вот есть у нас поле. Сан считает, что в нем девяносто девять соток. Вспахал я, дак нет, чтоб один гектар записать, так и запишет девяносто девять соток. И мне так записал. Крохобор ведь?
Ванюра был уверен, что я поддержу его, но я молчал, ожидая, что скажет Сан.
— Не я крохобор-то, Ванюра, а ты. Я ведь государственную сотку отстаиваю, а ты себе в карман ладишь.
Ванюра расстроился, махнул рукой.
— Говорили мне, что ты такой, да я не верил.
— Кто говорил-то? Кто?
— Кто-кто, да вон Корков, Август его зовут.
— Взял кого! Да он тоже норовит урвать.
Вмешалась прислушивавшаяся к разговору Галинка:
— Ну к чему ты, Ваня? Опять эту сотку.
Ванюра вскочил, отбросив стул, включил телевизор.
— Не лаптями торгуем, пусть веселит.
Вроде он подавил в себе злость, но я видел в глазах его недобрые огоньки. Сердито смотрел он и на Феню, зная, что она его не поддержит, и на Галинку, и на сына, потому что тот вдруг блеснул бухгалтерской сообразительностью и сказал, что за несуществующую сотку только в один год получится убыток чуть ли не в полсотни рублей.
Но Ванюру нелегко было сбить. Он так и остался на своем.
— Из-за одной сотки ты, Сан, себя крохобором сделал.
Да, настоящим экзаменом стало для Сана это поле, но он держался.
— Как хошь называй, хоть горшком, только в печку не ставь, — сказал он, тоже сердясь.
Так и сидели они сердитые на разных концах стола, пока Феня не подмигнула мужу.
— Ну-ко, ну-ко, ты што это закуксился? Где инструмент-от, Павлу-то который хотел показать? Ну-ко.
Сан вроде просветлел лицом, позвал меня к шифоньеру и, открыв дверцу, показал что-то завернутое в клетчатый головной платок.
— Гармонь, — догадался я по геометрическим очертаниям предмета.
Сан бережно развязал хромку, уже изрядно потертую, но крепкую.
— Дед ведь твой, Фаддей Авдеевич, делал. В ту осень, на прощанье. Храню вот ее. Жалко, парней нет, а сам я плохой игрок.
Я с почтением разглядывал гармонь, сделанную дедушкиными руками. Все-таки отменный он был мастер. Даже Ванюра гармошку похвалил:
— Чо хошь делай, только о пол не бей. А так играет и играет. И ведь столь уж лет. Сыграть, что
