Акрам Айлисли - Повести и рассказы
И все-таки было, милый. Было. И такое бывает на свете. С горицветом дело обстояло именно так. Он и теперь еще небось растет в Бузбулаке. Впрочем, нет, не должно, потому что горицвет рос только средь сортовой бузбулакской пшеницы, а в Бузбулаке она давно перевелась. Нерадивость колхозников, щедрость колхозных руководителей… Одно, другое, третье… Кроме того, ты же знаешь, там, где Керим, чистого семени не жди. Думал ты когда-нибудь, что за штука чистое семя? Это сложно, милый, очень сложно. Целая наука. Философия. Не хлебом единым… «Спросил огурец у чинара: скажи, братец, что мне делать, чтоб стать таким же высоким?» Чинар отвечает: «Не станешь, потому что для живота растешь». Как сказано, а, — «для живота растешь»!.. Да будет земля тебе пухом, Гюльали-муаллим!.. Уж на что могуч был председатель Али-оглы Семендар, и тот не смог сохранить чистоту семян. Сейчас-то его в Бузбулаке ни в грош не ставят (это раньше ценили там настоящих мужчин). Есть у дяди Семендара пара ульев, пяток кур, — голодный не сидит. Сейчас он окапывает во дворе деревья, закладывает корм в ульи. Когда дядя Семендар достает в мае первый мед — он наверняка угощает и Керима — сосед. В Бузбулаке с незапамятных времен такой порядок: корова отелилась, несут молозива, барана зарезали — мяса, мед достают — медку: соседу обязательно выделяется доля. Угостить-то он Керима угостит, но и посмеяться случая не упустит. Старый ты, скажет, пройдоха; а не будет поблизости баб с ребятишками, покрепче чего сказануть может. Только проку-то? Не трогают Керима всякие такие высказывания, потому что прекрасно знает: будешь вникать в подобные вещи, колхозная птицеферма ни гроша дохода не даст. Где у него время вникать в слова какого-то Семендара? Он же к курам приставлен, они, проклятые, привычку взяли — черт-те где несутся. Курятник знать не хотят, кладут яйца где какой любо. Да ведь еще что удумали, подлые: несется, так хоть бы разок кудахтнула!.. Поди узнай, где она яйцо положила? Если во всякие там насмешки вникать, кто яйца по кустам искать будет? Глаза-то уже не те. Пока он по кустам рыщет, ребятишки все до единого повытаскают. Выполни тогда план! Потому и приходится: берешь свои деньги да и в Баку, в магазин! Сколько Керим из Баку перевозил корзин с яйцами, никто точно сказать не может. Цена же зависит от сезона. Зимой яйца идут по рублю за десяток, весной, перед Новрузом Керим берет рубль за пяток. И летом не спускает цену — летом в Бузбулаке приезжих полным полно… Да, Джанали-муаллим, ты полагал, что Феттах там в Бузбулаке, а он, выходит, здесь. Здесь, сукин сын!.. «Пять» с Вас, «три» с нас. «Три…» А-а-а, дошло!.. Деньги! Точно — три сотни! Уж если этот собачий сын мне триста положил, значит, себе никак не меньше. Так… «Пятерка» — шестьсот рублей. Три «пятерки» — тысяча восемьсот… Хорошие цены. Цена науки. Цена института… Цена нации. Тьфу, господи! Опять все в голове перепуталось — нация-то при чем?.. Нация здесь абсолютно ни при чем. Нацию ты оставь в покое, Джанали-муаллим! Так, ну что ж, иди сюда, милая. Посмотрим, чего ты стоишь?..
Кажется, девушка встревожилась — у нее вдруг изменилось лицо.
— По какому билету будете отвечать, дорогая моя?
— Ой, что ж вы меня так называете?..
— Хорошо, не буду. По какому билету будете отвечать, Диляра-ханум?
Ясно. Хочешь сказать, что ты еще девица. Девушка. Невинная, чистая, доверчивая девушка. Возможно. У меня нет оснований сомневаться в твоей невинности. У меня к тебе один-единственный вопрос: что такое наш мир?
— Что вы говорите?
— Я спрашиваю: что есть наш мир?
Наконец-то бедняжка поняла: свой человек. И сразу перестала смущаться. Волнение, неуверенность, робость исчезли мгновенно.
— Очень трудный вопрос, товарищ преподаватель, — кокетливо сказала девушка.
— Можете вы ответить или нет?
— Могу. Папа говорит: наш мир — гнилой фундук… А мама… Забыла… Мама как-то интересно говорила…
Сперва Джанали-муаллим аккуратно сложил записку Феттаха и на глазах у девушки положил ее в карман рубашки. Потом вывел в экзаменационном листе аккуратную «двойку».
Джанали-муаллим ждал, что девушка переполошится, зарыдает, поднимет скандал. Но она не закричала, не заплакала — поднялась и молча пошла к двери. В дверях обернулась, взглянула на него. Без единого слова. Девушка ушла, но экзамен не кончился, и хотя в аудитории сидело еще пять человек, стол перед Джанали-муаллимом долго оставался пустым. Он никого не вызывал. И никто из сидевших в аудитории не спешил к экзаменационному столу. Некоторое время Джанали-муаллим молча смотрел на этих пятерых. И они, эти пятеро, тоже не отрывали от него глаз. Джанали-муаллим видел в их глазах уважение, любовь, восхищение, и вспомнил Гюлбали-муаллима. Необычная пауза кончилась, экзамен пошел своим чередом, а Джанали-муаллим слушал ответы абитуриентов и видел перед собой Гюльали-муаллима.
«…наш мир… Мир — это твои глаза. А что такое глаз человеческий? Светильник разума. А разум? Разум то, что отличает человека — высшее творение природы — от остального животного мира… Зачем бог дал глаза животным? Чтобы те могла насытить брюхо. А человеку? Чтобы созерцать, видеть мир… Так что же нужно человеку, чтоб видеть мир? Скажи, Фети! Подумай, подумай! Пошевели ленивыми мозгами! Ну, что молчишь? Чего таращишь глаза? Я — что, зря сотрясаю воздух?! Ну объясни Фети: чем ты отличаешься от животного? Есть между вами разница? А если нет, возникнет ли она когда-нибудь? „Огурец сказал: братец чинар…“ Эх, Гюльали-муаллим, да будет земля тебе пухом, ты хорошо умел сказать об этом. „Наша земля, наш мир из камня, не из мяса, но если на него без конца плевать, он станет смердящей падалью!“ Гюльали-муаллим часто повторял это. Кто-то где-то произнес речь, — миру в лицо плюнул. Книгу вчера прочел — известный поэт, а наплевал человек миру в лицо. Гюльали-муаллим говорил так, когда обнаружил опечатку в учебнике, и когда сапожник Аллахверди наспех латал его видавшие виды ботинки. И когда, отвечая у доски, ученик начинал кружить вокруг да около, Гюльали-муаллим говорил: „Давай-ка, верблюд, кончай плеваться! Я тебя урок отвечать вызвал“. Слова Гюльали-муаллима стали бузбулакским фольклором, вошли в поговорку. Ребятишки повторяли их в шутку, но ты не шутил, Гюльали-муаллим. Ты прекрасно понимал этот мир. Насквозь его видел… Весь наш огромный мир. Да так ли уж он велик, этот мир? Как может он быть велик, если какой-то поганый грипп вчера начался в Гонконге, а сегодня уже в Баку. Из Баку перекинулся в Москву, оттуда в Прагу, в Париж, в Мадрид, в Лиссабон… Нет, не так уж велик наш мир. И если все время плевать на него, его и впрямь можно превратить в падаль. А что тогда будет? А тогда будет то, что нельзя станет жить на свете. Тебе. Мне. Али. Ивану. Гансу. Джону… Одни феттахи смогут существовать в мире. Погаснет светильник разума. Людей нельзя будет отличить от животных. Исчезнет чистое семя. А потом? Что будет потом? Потом мир действительно превратится в гнилой фундук. Фундук!.. „Пять“ с Вас, „три“ с нас». Нет, извести надо Феттахову породу! Стереть с лица земли. Трудно? Конечно, трудно. А легко в такую жару сдавать экзамены? Парню вон как достается… Так, какой у нас вопрос?..
Джанали-муаллим громко и внятно прочел стоявший в билете вопрос. Потом не спеша стал объяснять суть его сидевшему перед ним абитуриенту. И одновременно думал, что сразу же после экзамена надо поехать на вокзал и за неделю вперед взять билет в Бузбулак. Только непременно в мягком, потому что в это время года изо всех остальных вагонов и теперь, наверное, несет прокисшими арбузами…
Сказка о хрустальной пепельнице
IСнилось Мирзе Манафу, что едет он в каком-то странном троллейбусе; желтовато-розовый, немножко похожий на бакинский фуникулер, троллейбус этот идет вдоль арыка к речке, шурша по зеленой траве, и ехать в нем — одно сплошное удовольствие. Удовольствие заключается уже в том, что хотя Мирза Манаф спит, он на сто процентов уверен, что все происходящее — сон, что троллейбус этот ему только снится, а потому, хотя склон крутой, нет ни малейшей опасности свалиться в речку… А если даже и свалится? Все вокруг невесомое, воздушное: и речка, и склон, и троллейбус… Сновидение это доставляло Мирзе редкостное наслаждение, и он не спешил открывать глаза, с точностью до минуты ощущая, который теперь час. Мирза Манаф не боялся, что опоздает на работу; он и во сне прекрасно понимал, что время здесь совсем не то, что там, и что пока большая стрелка на стенных часах переползет на одно деление, он может вдоволь насладиться поездкой в чудо-троллейбусе, скользящем вдоль бузбулакского арыка.
Не переставая блаженствовать, Мирза Манаф постепенно начинал переходить от сна к действительности, и по мере того, как он переходил от сна к действительности, пейзаж перед его глазами постепенно менялся. Видимо, Мирза Манаф начинал видеть возникавшие перед ним предметы в их истинном, так сказать, обличье: арык, который он только что созерцал, оставался на месте, и река оставалась на месте, но трава по берегам арыка была уже не той высоты, и вода в реке была совсем не тон прозрачности; мало того, пока Мирза Манаф переходил от спа к яви, арык все больше и больше отдалялся от речки, меж ними образовалась глубокая пропасть, и Мирза Манаф, полуспящий, полубодрствующий, стоял на краю этой пропасти, глядел на речку и думал о том, как все-таки удачно получилось, что он не высунулся в окошко зачерпнуть пригоршню воды; потому что все время, пока он блаженствовал в этом скользящем по изумрудной траве неземном троллейбусе, им владело только одно желание — протянуть руку и зачерпнуть из речки воды, а если бы он — не дай бог — допустил подобную оплошность, ему бы уж никогда не подняться с этой постели, чтоб, приглушив несколькими стаканами крепкого чая бушующий в желудке огонь, вызванный вчерашней долмой с чесноком, сесть в восьмой троллейбус и с легкой душой поехать на службу…
