Валерий Рогов - Нулевая долгота

— Свозит, свозит, — уверенно кричит из кухни Дарья. — Обязательно свозишь, дед. Человек за этим приехал, а ты про лодку.

— Да уж свожу, — соглашается Серафим Андреевич.

К чаю вернулся со двора Федор Васильевич. Потирает с морозца руки, очень рад чаепитию. За чаем разговор снова идет о совхозных делах, о картофеле, о середкинском поле. Владимир в нем не участвует: он уже с трепетом готовится к завтрашней встрече со своим строгим, суровым и набожным прадедом, память о котором жива, оказывается, и через пятьдесят лет!

Кто-то стучит в окно. Дарья бежит открыть. Это Петр, неслышно подъехавший на своем газике. В темных сенях он крепко облапил Дарью, шепчет:

— Дашк, а, договоримся?

— У, дьявол! — вырывается она, чтобы не зашуметь.

— Москвича прихаживаешь, — упрекает он.

Тут она и треснула его по уху, так, что у того засверкало в глазах.

— Ну и дура, — шипит он.

Но дверь уже распахнута в свет комнаты, где за столом сидят трое. Этак бодренько, вприпрыжку, чуть очумелый от удара, Петр вскакивает в комнату, восклицает:

— Снег валит!

— Чему радуешься? — неласково осаживает Федор Васильевич.

— Извиняюсь, значит, последние известия, так сказать, — заискивающе оправдывается Петр — раскрасневшийся, здоровый. Неудачно он вторгся, неудачно и сообщил. А все от избытка молодости, от радости, что снег, морозец. Уж эта грязь чертовски ему опротивела — разве по ней езда? Одно мучение.

— Ануть, суровой будет зима, — вздыхает дед Павлов.

Петру налили чай. Он его быстро пьет. Все молчат, смотрят, как он пьет. Петр совсем смутился, потому и заглотнул чай, хоть и обжигался. Как в армии. Встали, попрощались с хозяевами, поблагодарили за угощение. Вышли на снежную белизну. И Дарья за ними выскочила, накинув пуховый платок.

Плыли белые хлопья. К озеру убегали черные собачьи следы. Оттуда доносился, как из глубины веков, в бесконечном отчаянии псиный вой. Замутнело проглядывала сквозь текущую завесу унылая луна, угнетая и подавляя озлобившегося пса.

— Поселяйся у нас, — вся прижавшись к Седову, просит Дарья.

— Хорошо, Даша, — соглашается он.

Часть II

Родниковый камень

Этот день, двенадцатое октября, расстроил Наденьку Болеросову непогодой, но не надолго. Злиться, считала она, самое плохое занятие в мире. Столько вокруг радостного и интересного, столько нужно успеть, что если бы она совсем не спала, то все равно бы не успевала сделать всего, что хотела. А ей хотелось многое узнать, многое рассказать, многим помочь — кого-то защитить, кого-то спасти, кому-то доказать, и что-то утвердить, и что-то отыскать.

Этот день был для Наденьки Болеросовой как-то особенно хлопотливым. Хотя в школьном расписании у нее значилось всего лишь три урока, однако вечером в клубе деревообделочного комбината проходило очередное занятие университета культуры, и потому лично ей, ответственной за университет, надо было провернуть уйму дел. К ее радости поезд из Ленинграда, с которым приезжал профессор Буданов, приходил рано утром, за час до ее начального урока в пятом классе. Но Надежда Святославовна Болеросова — Наденька — очень беспокоилась, что поезд по привычке опоздает в Синеборье, и тогда ни она, ни мама не встретят Сергея Константиновича.

Конечно, он не обидится на них, и, конечно, кто-то из профкома или парткома их деревообделочного комбината обязательно придет на станцию и будет встречать поезд со сдернутой кепочкой: шуточное ли дело, сам всемирно известный профессор русской истории Буданов не брезгует читать лекции в их заштатном и забытом городишке, да к тому же наотрез отказывается от вознаграждения и даже проездных! Наденька знает, что ему бы, конечно, и пышную встречу устроили в установленном порядке, как было в первый раз. Но тогда он крайне рассердился, заявив, что он не певичка и не футбольная команда, чтобы его встречать толпой.

Но Софью Владимировну, мать Наденьки, и ее самое он всегда первыми жаждет увидеть на перроне, ведь, по правде, из-за них-то он и приезжает в Синеборье и отрывается от своего капитального труда по средневековой Московии. Однако теперь это половина правды, хотя и лучшая. Неожиданный интерес к его лекциям в такой глубинке, как Синеборье, увлек и вдохновил Буданова, и он с все более обостренным интересом старается понять, отчего бы это в 70-х годах XX века простые и бесхитростные синеборцы так хотят знать о том, что происходило в давние времена в их местах и как жили их предки.

По утрам пассажирский поезд из Ленинграда всегда встречается в Синеборье с пассажирским из Москвы. Если один из них запаздывает, а это чаще случается с ленинградским, то второй уныло ожидает его, также выбиваясь из графика. Дело в том, что из Синеборья и к Ленинграду и к Москве на несколько десятков километров сквозь леса тянется одна железнодорожная колея. На карте по густому зеленому массиву с голубой озерной цепью она изображается тоненькой красной дугой. Главная магистраль проносится по окраине синеборских лесов, а дуга к Синеборью со стороны Москвы ответвляется от станции Исходня и, прикоснувшись здесь к озеру Всесвет, уходит к Ленинграду на станцию Перевальная. И потому на синеборской дуге движение одностороннее и отнимает до двух с половиной часов. В Синеборье, Исходне и Перевальной всегда стоят под парами старые паровозы «СУ», «ФД» или «Л», покорно ожидая своей очереди на дуге.

Синеборцы гордятся своей одноколейкой. Они ее соорудили в первые вдохновенные послереволюционные годы, привязав себя тем самым «железно» к внешней Большой Жизни. Правда, других выдающихся достижений в последующие годы советской власти они не совершили, если, конечно, не учитывать того, что лесопилки купцов Ярцева и Коромыслова превратились в лесопильный завод. Но им синеборцы не гордятся.

Безудержная вырубка местных лесов в тридцатые годы стала грозить жестокими последствиями, причем не только для синеборского края, но и для близлежащих краев, где прежде всего быстро обмелели реки. Тут-то и опомнились, вырубку сократили, совсем запретив ее в приозерных борах, которые теперь называются охранными, а часть рабочих по лесопилению переквалифицировали на деревообработку — изготовление сборных домиков. Так возник уже после войны второй цех и завод громко назвали Синеборским деревообделочным комбинатом, хотя в сравнении с другими подобными комбинатами он просто крошечный.

В общем, комбинатом синеборцы никогда ни перед кем не гордились, как и связанным с ним леспромхозом. А вот железной дорогой гордились и любили приходить на станцию, когда прибывали пассажирские поезда, особенно вечерние на Москву и Ленинград. Приходили просто поглазеть, вздохнуть с грустной мечтой о лучших краях и лучшей жизни.

На станцию Наденька поспела как раз к приходу пассажирского из Москвы. Она поспешила к диспетчеру поинтересоваться, намного ли запаздывает ленинградский, и к радости своей узнала, что он уже приближается к Синеборью.

Наденька Болеросова выскочила на перрон и оказалась лицом к лицу с Андреем Сильченко. Это было настолько неожиданно и неправдоподобно — ну никак не мог Андрей Сильченко очутиться в Синеборье! — что Наденька тут же решила, что обозналась, и сделала шаг в сторону. И он, сияя счастливой улыбкой, сделал шаг в сторону.

— Здравствуй, Надюша!

— Андрей, как ты здесь очутился?! — восклицает Наденька, подняв к нему недоуменные глаза.

Андрей высок, а Наденька чуть выше его плеча. Он с нескрываемым восторгом смотрит на нее сверху вниз.

— Неужели ты меня встречаешь?

— Ой, нет, — смущается она. — Сейчас приезжает Сергей Константинович. Но… Как ты здесь очутился?

— Тебя приехал повидать!

Радостная улыбка не сходит с его лица.

— Но откуда ты мог знать, что я именно здесь? — удивляется она.

— Очень просто, — объясняет он. — Я знал, что твоя мама живет в Синеборье. Позвонил в Синеборье, и телефонистка мне все рассказала.

— Как же ей не стыдно, — возмущается Наденька. — А вообще, Андрей, — продолжает она в глубочайшей растерянности, чуть ли не со слезами на глазах, — тебе совершенно, ну совершенно не нужно было приезжать. Зачем ты приехал?

— Я очень хотел тебя повидать, — искренне говорит он. — Если хочешь, я сейчас же уеду.

— Ах, я совершенно ничего не соображаю, — говорит она. — У меня кружится голова. Ну зачем же тебе сразу уезжать? Ах, какой день сегодня! Но лучше бы, Андрей, лучше бы ты предупредил.

— А мне хотелось как снег на голову, — говорит он.

Наденька Болеросова несмело оглядывает Андрея, высокого, сильного, с самоуверенным лицом, по-столичному, даже по-заграничному одетого, и совсем смущается, представив себя рядом — худенькую, провинциальную и, по ее убеждению, совсем некрасивую.