Виктор Шевелов - Те, кого мы любим – живут
— Какая Мари? Что за Мари? — и Маша рассмеялась. — Мари?! — повторила она сквозь смех и закружилась по комнате.
А я не знал, куда мне деваться. Но вдруг Маша умолкла, смеха как и не было.
— Коля, ты откуда взял конфеты?
Я почувствовал, как загорелись мои уши, лоб, шея. «Откуда она знает, что я украл деньги? — мелькнуло в голове. — И зачем только я сюда пришел?»
Но отступать было поздно, а лгать я не посмел и во всем признался.
— Я догадалась. — Маша по-взрослому улыбнулась. — И… обо всем рассказала маме.
В тот момент я думал только об одном — как теперь буду смотреть в глаза ее матери, и чуть не заплакал.
— Зачем, зачем ты это сделала?
Маша не дала мне договорить.
— Коля, я дам тебе деньги, ты вернешь их своей маме и во всем сознаешься.
— Ни за что!
Но Маша настояла на своем. Я честно рассказал матери обо всем и пообещал, что больше этого не повторю. Моя откровенность удивила мать, но отцу она об этом ничего не сказала. Я благодарил ее в душе и был уверен, что на свете нет лучше и добрее человека, чем моя мама.
Этот случай сделал нас с Машей друзьями. С тех пор мы стали неразлучны: катались на санках, ходили на лыжах, вместе читали книги, делились друг с другом всем, что нас волновало. В доме у нас Маша была для меня самой желанной гостьей. Когда она появлялась, затевались игры, беготня, звенел, неуемный радостный смех. Моя маленькая сестренка хлопала в ладоши и визжала от восторга, едва только Маша показывалась в дверях, и я еще больше любил сестру за это.
Случалось, что Маша не приходила к нам два-три дня, а в школе я ее видел мельком. Тогда и маленькая сестренка, и пустые комнаты, и книги, и хмурое лицо отца — все казалось серым, неинтересным, скучным. Но стоило только Маше переступить наш порог — и все вокруг преображалось как по мановению волшебной палочки. Дом снова наполнялся радостью и теплом, светом и красками.
Как-то после спектакля драмкружка мы гурьбой возвращались из школы. Молодой месяц ярким серпом сиял на чистом небе. Погруженные в дремоту дома стояли в тяжелых шапках иссиня-белого снега. Я все еще находился под впечатлением спектакля и молча шел рядом с Машей, видел ее разгоряченное лицо, смеющиеся глаза. В волосах Маши, выбившихся из-под платка, искрились снежинки. Кто-то из ребят сказал, что в «Спящей царевне» я здорово сыграл королевича Елисея, а Маша была прямо как настоящая царевна. Я подумал: а что если б сказка стала явью? И вдруг, подняв глаза к месяцу, продекламировал:
Месяц, месяц, мой дружок!..Не видал ли где на светеТы царевны молодой?Я жених ей… —
и взглянул на Машу. Шедшие рядом ученики смолкли. Но спустя минуту тишину разорвал взрыв смеха. Маша не смеялась. Я готов был провалиться сквозь землю. Выручил меня одноклассник Сережка, тут же подхватив:
Братец мой,Не видал я девы красной…
А когда ребята разошлись и мы подошли с Машей к ее дому, она строго сказала:
— Ты зачем так?..
— Что так? — не понял я.
— Ну, так ведешь себя? — уже менее строго повторила она.
Опустив голову, я смотрел под ноги. У Маши была в руке красная варежка, и мне хотелось попросить эту варежку себе. Хотелось сказать что-то особенное, что обрадовало бы Машу, и мы бы сразу почувствовали себя просто и хорошо. Но я не знал, что сказать.
— Маша, ты самая хорошая на всем свете. Ты лучше всех… — неожиданно для себя выпалил я, и мне показалось, что в свои слова я вложил что-то недозволенное. И тут же, не простившись, убежал.
Ночь провел неспокойно, радуясь и волнуясь: то мне казалось, что я поступил хорошо, то вдруг впадал в отчаяние от мысли, что обидел Машу.
В Маше произошла непонятная для меня перемена. Она замкнулась, в школе избегала меня; когда мы встречались в кружке, не разговаривала со мной и совсем перестала заходить к нам. При нечаянных встречах лицо и уши ее заливал густой румянец. А я как будто потерял что-то, не понимал, что случилось, хотел разобраться во всем этом, но идти к Маше домой или искать другого случая поговорить — не решался. Если же мать посылала меня по делу к Елене Николаевне, матери Маши, я под разными предлогами старался отказаться.
Но одно неожиданное обстоятельство вскоре опрокинуло все мои детские планы. Отца переводили на работу в Ростов, и семья наша покидала Кудиновку.
— Неужели нельзя оставить меня здесь? Разве можно прерывать учебу в третьей четверти? Ты же понимаешь сам… — умолял я отца.
— Еще что придумаешь? Ишь, какой самостоятельный, — отец весело потрепал меня за вихор, довольный предстоящей переменой.
А меня захлестывала боль. Я не мог представить себе жизни вдали от Маши и, забившись в пустую комнату, чтобы меня никто не видел, впервые горько заплакал.
За день до отъезда я в последний раз встретил Машу. Она изменилась до неузнаваемости. Под глазами легли синие круга, она не улыбалась, как обычно, а с грустью смотрела на меня. По ее щекам одна за другой покатились крупные слезы. Я не мог выдержать ее взгляда и отвернулся. Только спустя много времени я понял, что Маша не меньше меня была потрясена моим внезапным отъездом.
Майор Славин зажег спичку, поднес ее к папиросе. Огонек на мгновение осветил его сосредоточенное с прямым носом и густыми темными бровями лицо.
— Вам, людям взрослым, повидавшим свет, может быть, все это покажется странным, ведь мы тогда были детьми, — майор выпустил изо рта густое облачко дыма и покосился на нас. — Разумеется, это звучит несколько, пожалуй, наивно теперь, когда в моих волосах появилась седина.
— Николай Семенович, а дальше, что же было дальше? — не утерпел лейтенант Катаев.
— Дальше?.. — Славин вздохнул. — А дальше наши вещи были уложены. Хотя еще только брезжил рассвет, много собралось народу проводить отца. Меня закутали в тулуп, усадили в сани, и кони, фыркая, весело тронулись в путь. Помню, я писал тогда Маше: «Дорога, дорога без конца. Клубится снежная пыль; все время думаю о Кудиновке. Тебя нет, и мне так больно…»
Майор умолк и уставился немигающим взглядом в дальний угол комнаты. За окном по-прежнему лил дождь, шумела вода в водосточных трубах. Мы переглянулись друг с другом и решили, что майор закончил рассказ.
— Николай Семенович, простите, я не совсем понимаю, — заговорил лейтенант Орлов. — Вы хотите сказать, что ваше детское увлечение — любовь?
— Да погоди ты, — досадливо поморщился Петя Собинов. — Вечно ты поперед батьки… — он не договорил.
— Верно, Петя, мы всегда стараемся оставить последнее слово за собой, — заметил майор. — Мы думаем, что лучше других знаем жизнь, лезем со своими категорическими суждениями, куда нас не просят; нередко отзываемся о самом красивом чувстве человека — любви — пренебрежительно, как о пустой забаве. А в действительности человек гораздо красивее, чище, чем мы думаем. И любовь — не пустая забава, а высшее проявление сущности человека, то, что возвышает его над бессловесной тварью, — с некоторой резкостью заключил майор.
Он поднялся и долго молча шагал по комнате. Ему был неприятен вопрос Орлова, это чувствовалось по слегка побелевшему лицу и по тому, как он курил, стиснув в зубах мундштук папиросы. Я очень хорошо понимал Славина в эти минуты — он хотел не только рассказать нам то, что когда-то волновало его, но главное — предостеречь нас от поверхностных суждений, от легкомысленного отношения к жизни. Это, видимо, и заставило его продолжать свой рассказ.
— Да, — он круто остановился и прямо посмотрел в лицо Орлову. — Если хотите знать, мое детское чувство было настоящей любовью! — Майор прошел к окну, прикрыл его. — Маша везде была со мной. Вернее, она жила в моем воображении, в моих мыслях, — продолжал он. — Время не только не стерло во мне это чувство, но, напротив, с каждым годом укрепляло его, вселяло в сердце веру, что Маша и я — родственные натуры и судьба должна свести нас. А если этого не случится, то ни я, ни она не испытаем подлинного счастья в жизни.
Так шли годы. Я закончил десятилетку, поступил в институт, научился видеть жизнь такой, как она есть, глубже осмысливать окружавшие меня явления и события. Общение с друзьями, моими воспитателями, вечера в институте, диспуты, споры о литературе, философии, о судьбах человека далеко оставили позади детство. Но Машу ничто не заслоняло. Складывалось так, что она стала не только моим другом, но и постоянным советчиком. И когда мне предстояло совершить что-нибудь серьезное, я мысленно всегда обращался к ней. И если был уверен, что она одобряет, — смело шел вперед, осуществлял задуманное.
