Час возвращения - Андрей Дмитриевич Блинов

но отгороженной от нее высокой решеткой, и расставшись с теми, кто заменял ему мать и был самой первой любовью, волк, конечно, прежде всего обратился к самому себе. Кто он и для чего на этом свете? Там, в селышке Залив, среди людей и жалких мелких зверушек он был деятелен, поиск шариков заменял ему поиск пищи и создавал некое подобие самостоятельности, даже независимости — ведь он все делал по доброй воле. Сейчас же деятельностью его стало бессмысленное движение вдоль железной ограды, где он скоро пробил тропу. Еда, которую ему и Тайне давали утром и вечером, никак не зависела от того, бегал он по тропе или отлеживался в тихом углу вольера или стоял чуть поодаль решетки в том месте, где она отрезала часть двора и была свободной от зарослей, но здесь всегда были люди, они двигались, шумели. Среди них он старался высмотреть тех, по ком скучал, но их не было. Когда они жили вместе, у волка, кроме памяти запаха, главного его компаса, развилась и память цвета. Он знал, что брат его Ромка всегда ходил в старенькой (школьной — уточним) серой одежде. К концу лета он износил ее вдрызг. И пришел сюда однажды в новой, еще не обмятой, тоже серой, но уже с каким-то другим, удручающе-чуждым запахом. Зверь, конечно, не знал, что Ромка за год учебы вырастал из своего костюмчика и в каждом классе ему покупали новую форму. А та, что звалась Викой, обожала красный цвет, и все на ней было красное. Какую-то необъяснимую тревогу вызывал в нем этот цвет, он боролся с подспудным чувством страха перед ним, пока оно не слилось в нем с тревожным ожиданием ее, человека. А это было нечто совсем другое.

Что теперь все шло как-то не так, волк ощущал и сам. Была поздняя осень, но дни стояли ясные. В вольере пахло прелой опавшей хвоей, побитыми ночными морозами папоротниками, грибницей. Волк вдыхал не знакомые ему лесные запахи, озабоченно обнюхивал землю, без конца бегал по тропе, тоскуя по запахам из безвозвратного мира.

В тот вечер над рекой, над бором стоял красный тревожный закат. То ли от ожидания чего-то, от предчувствия ли, волк, скрывшись в ельнике, впервые завыл, он не знал, что у него есть такой голос и что он может выразить им то, что мучает его. Он ждал, Тайна откликнется ему, но услышал вдруг странное ее повизгивание, скулеж. Он оборвал вой и одним прыжком оказался на поляне, еще не остыв от прежней тоски, но уже весь в тревоге за подругу.

А Тайна прыгала на решетку, и зубы ее, красивые белые зубы, скрежетали о металл. Сардан зарычал, и Тайна вмиг сникла, отошла, поджала хвост — до того был страшен рык волка. И тут зоркие глаза Сардана, увидели в вечернем сумраке серую, рассеченную на ромбики сеткой фигуру мальчика, его смуглое лицо и раскрытый в крике рот. Волк позабыл себя, и снова вернулось прежнее. И наплевать ему было и на гордость свою, и на то новое, дикое, что рождалось в нем на этом клочке леса, — перед ним был его брат. А как мешала эта жестокая решетка ухватить его за руку, за плечо, повозиться с ним, поваляться по земле, облизать его лицо, руки.

Как же это так его брат отгородился от него? И когда скрылся Ромка, ветер рассеял запах его тела, дорога заглушила его шаги, волк, успокаиваясь, все еще стоял у решетки, стараясь поймать Ромкины запахи.

Но железо на холодеющем воздухе все больше пахло железом, и он хватал его в неиспытанной еще безутешной злобе. Зубы, срываясь, лязгали, решетка гудела, вызывая переполох в этом маленьком лесном царстве.

4

Записывая все это на бумаге, я то и дело вспоминал слова Савельева: «А волк отвыкал от человека». И еще я вспоминал, как гордый Сардан стоял перед людьми, отделенными от него решеткой, кажется, кого-то выискивая в толпе. И не найдя, гордый и одинокий, исчез, как привидение. Отвыкал, но не отвык…

Не отвык он от Вики. И не отвыкнет никогда. Привязанности детства закрепились у волка как безусловный рефлекс. Это явление получило свое научное название — импринтинг. Не забыл он и самого Савельева, чей палец когда-то сосал вместо соска матери. Но все, кроме Вики, отгородились от него железом, и только Вика, нарушая все запреты, бесстрашно входила в вольер, и волк мог валяться у ее ног, визжать и лаять, как щенок, лизать ее руки, уши, лицо, не натыкаясь на обидную жесткость железа, запах которого вызывал прилив гнева. А после, ночью, осиянной лунным дымом, над лесами, низкими крышами ферм, над рекой Шумшей протяжный тоскующий вой потрясал остывший воздух предзимья.

От этого воя кряхтел, ворочался в своем укрытии ручной медведь Тиша. Его волк не любил: разложившийся тип! Тиша, как только с рассветом на поляне но ту сторону решетки появлялись люди, подкатывался к загороди, вставал на задние лапы. Разъяв красную, смрадно пахнущую пасть, ныл, выпрашивая сладости. Приученный к алкоголю, убегал за озорующими невеждами под сень деревьев, в укромный уголок, ловко хватал просунутый пузырек, задыхаясь от нетерпения, жадно выливал содержимое в пасть, запрокидывая голову. А потом шумно вваливался на поляну, задавал безобразный концерт, вызывая смех, веселье глупых людей. В такие минуты Сардан уводил свою Тайну подальше от человеческих глаз.

И я опять вспомнил слова Савельева об эволюции, происходящей с Сарданом. Все чаще, когда Тайна подходила к решетке, за которой стояли любопытные люди, он казал свои страшные белые зубы и грозно рычал и, дождавшись, пока она, виноватой крадущейся походкой, скроется под деревьями, исчезал следом. У них уже были волчата — нескладные, неуклюжие, угловатые. Опыта вольной жизни не было ни у отца, ни у матери. Чему им учить своих потомков? Нападать на зверушек, с которыми они вместе жили в несвободе? Не было потребности, да они не знали, что это такое.

Сардан остерегал малышей от встречи с людьми. Он еще сам не знал почему, но остерегал. Но сам с собой бороться не мог. И когда однажды пришла Вика, рыдающая, с опухшим от слез лицом, волк грозно зарычал на толпившихся у сетки людей, а когда она подошла ближе, бросился перед ней на землю. Она пришла сказать о смертном приговоре ему, но, увидев его, могучего красавца-зверя, лобастого, с глазами мудрой собаки, поклялась, что не упадет ни одна шерстинка из его пышной шкуры.

Простившись с Сарданом, она бросилась к тому сухому черствому человеку, который не только по