Михаил Колесников - Право выбора
Я посмотрел ей пристально в глаза и сказал:
— Мы еще не отремонтировали экскаватор. Вот когда я сдам его по описи Бакаеву, тогда могу уехать, если тебе так этого хочется.
Она провела ладонью по моей щеке:
— Не сердись, дорогой. Мы с тобой говорим на разных языках, а поэтому лучше не говорить на эти темы. Когда-нибудь ты все поймешь. Ведь ты знаешь, что я отдала тебе все, что могла отдать.
Нет, я так и не понял ее. А события развивались своим порядком. Наш «Уралец» вышел из ремонта, и теперь оставалось перевести его в забой. Бакаев так и не использовал полностью свой отпуск. Слонялся целыми днями по площадке, а потом заявил:
— Не могу больше. Опостылел курорт!
Курортом он называл праздный образ жизни. Да и Марии Егоровне пора было уезжать, чтобы вернуться на родину к началу учебного года. Ерофей ходил сумрачный, молчаливый больше обычного: он успел привязаться к семейству Бакаева, в свободный час мастерил таежные игрушки девочкам. Резчик по дереву он был отменный. Из-под его тяжелых рук выходили изящные олешки, дремучие старики, смахивающие на леших, горбатые медведи, веселые человечки с раскоряченными ногами. Он клал игрушку на ладонь, любовался ею и вздыхал.
Я передавал Бакаеву имущество по описи, когда на площадке появился Сашка Мигунев.
— Там вас какая-то дама кличет, — сказал он мне без предисловий.
— Какая еще, к чертям, дама? Разве не видишь, я занят?
— А наше дело маленькое. Сам заведующий Домом культуры товарищ Лепешкин приказали разыскать вас и доставить.
Я не знал, что подумать.
— А откуда она взялась, эта дама?
— А кто ж ее знает! Прикатила на легковой машине со станции… Уж Лепешкин рассыпался, рассыпался перед ней. А она: дескать, у меня на вашем руднике есть знакомые… И что это за напасть на меня такая? Да что я, приставлен за всякими бегать!..
Он скверно выругался.
— Опять высчий свет! — махнул Бакаев рукой. — Иди уж… Потом докончим. Переоделся хотя бы…
Вид у меня в самом деле был не такой, чтобы идти на свидание с незнакомыми дамами: промасленный комбинезон, руки и лицо грязные, волосы всклокоченные. Но времени не было. Может быть, неизвестная дама что-нибудь перепутала, а я буду наводить шик-блеск…
— Подождите меня здесь, Тимофей Сидорович. Я скоро вернусь.
— Иди, иди… Образину умой.
«Образину» я умыл, но переодеваться не стал. Пока шли с Сашкой к Дому культуры, все гадал: кому это я понадобился? Прикидывал так и этак — за пределами рудника знакомых женщин не было.
— Из Москвы она, так я понимаю, — брякнул Сашка. — Видно, важная птица. Одних афиш полпуда с собой привезла: теперь бегай целый день, расклеивай!..
Я ощутил противное дрожание в коленках: неужели она?! Но этого не может быть! Я даже остановился, схватился рукой за сердце. И сразу воскресло все прошлое, последняя дикая сцена. Сейчас нужно было передохнуть, внутренне подготовиться к встрече. Я думал, что с прошлым покончено навсегда, а оно тянется за мной повсюду длинным хвостом. Нет, мне не хотелось с ней больше встречаться. Все уже давно умерло, и его не воскресить. Мысленно я иногда представлял подобную встречу, но не предполагал, что это может случиться так скоро. А возможно, приехала вовсе и не она?.. Почему я так взволновался? Ведь та женщина совершенно безразлична мне. Тогда последнее слово осталось за мной, и я ушел… Ну, а если пожаловала все же она? Что ей нужно от меня?
И я неожиданно успокоился. Даже появилось любопытство: изменилась ли она хоть чуточку? Или наш разрыв никак не подействовал на нее?
Мы прошли в кабинет заведующего Домом культуры, и я сразу же увидел ее. Она сидела на диване, скрестив на коленях маленькие белые руки с ярко накрашенными ногтями. На ней был черный жакет, подчеркивающий бюст, бледно-сиреневая нейлоновая блузка и черная плиссированная юбка. Рядом лежала белая шляпка из перьев. На столе — зонт и сумочка. Я узнал это тонкое выхоленное лицо, изящно выгнутую ослепительно белую, пластичную шею с маленькой родинкой. Так же зачесаны волосы — от висков к затылку. Ее темные глаза, как всегда немного тревожные, блестящие, остановились на мне. Только сейчас я по-настоящему понял, что она очень красива: Катя перед ней выглядела бы скромным таежным цветком. В этой были грация, гибкость, выработанные упорным трудом, уходом за своим телом, массажем, упражнениями, а Катя плохо следила за своей внешностью. Заведующий Домом культуры Лепешкин, лысоватый, прыщавый мужчина, суетился возле гостьи: наверное, еще никогда за всю историю существования рудника в стены этого кабинета не залетала столь яркая бабочка. Она холодно оглядела меня с ног до головы, нахмурилась и сказала вместо приветствия:
— Я приехала за тобой!
Брови Лепешкина полезли на лоб от изумления. Я понял, что предстоит серьезный разговор, при котором свидетелей не должно быть, и предложил:
— Уйдем отсюда. Здесь не место для объяснений.
Она молча надела шляпку, взяла зонтик, сумочку, и мы вышли. Скорее в силу привычки, чем осознанно, я взял ее под руку. Мы очутились на просеке, а потом углубились в лес.
— Вид твой ужасен. Как тебе не стыдно! — сказала она. — Что за глупая фантазия?..
— Откуда ты узнала, что я здесь? Из газеты?
— Фи! Ты же знаешь, что я читаю лишь те газеты, где есть отклики на мои выступления.
Да, она ничуть не изменилась… Все та же самовлюбленность, мелкая суетность. Все та же медленная, ласкающая рекламная улыбка.
— Все, дорогой мой, обстояло гораздо прозаичнее: я обратилась в ближайшее отделение милиции, и через двое суток мне дали справку.
В самом деле, все так просто!
— После твоего отъезда я многое переосмыслила, от многого освободилась, — продолжала она, чуть погрустнев, — в конце концов я поняла, что мне недостает тебя. Все показалось пошлым и бессмысленным. Знаю, ты обижен за флирт с Белецким. Но даю тебе честное слово, между нами ничего серьезного не было. Ты должен понять, что я не могла тогда запретить ему приходить к нам: ведь он все-таки театральный критик, а мне нужна реклама, иначе я не стала бы тем, что есть сейчас. Критики — подставные лошади не только литературы, но и нашего искусства. И, несмотря на все это, я все же прогнала его.
Я слушал молча, не перебивал. Пусть выговорится!
— Ты слишком прямолинеен, и мы часто не могли понять друг друга. Теперь я поняла, что сама виновата в этом. Мы начнем с тобой новую жизнь, тихую и скромную. Зарегистрируемся, чтобы все было как у людей…
Если бы ты знал, как я тосковала и проклинала себя! Пока ты был рядом, я даже не подозревала, как много значит для меня твоя ласка, твое внимание. А наши тихие вечера… Ты ушел, и я вскоре убедилась, что никому-никому не нужна… Пошлость, пошлость и мерзость… Я завидую своим подругам, которые повыходили замуж, обзавелись детьми. У них все так просто и прочно. А в моей жизни нет прочности. Слава и та эфемерна. Я вынуждена подлаживаться и к сонму критиков, и ко всем административным пролазам, мелким насекомым на теле театра. Это рабство, самое настоящее рабство. А я больше не хочу! Устала… Наверное, начинаю стареть… Мне ты просто необходим. Без тебя вся эта суета потеряла свою ценность. Для кого? Неужели только для удовлетворения своего тщеславия? Вначале думала: блеск, слава, известность, армия поклонников и обожателей… Но все оказалось таким мизерным… Завидую твоей независимости.
Я обещаю любить тебя так, как не любила никогда. Вот видишь, я первая поступилась своей гордостью и пришла к тебе: значит, ты важнее для меня, чем я для тебя. Мы можем завтра же уехать отсюда…
Мне стало жаль ее чисто человеческой жалостью. Гордость, слава, поклонники… Она готова все это принести в жертву. Да, между нами было многое. Самые сокровенные разговоры, жестокие споры. Я знал все родинки на ее теле. Мы жили как птицы небесные. Познакомились совершенно случайно на одном из ее концертов. Она так проникновенно пела в тот вечер! Стояла в струящемся белом платье, сжав руки; ее голос плыл по притихшему залу и уносил меня в незнаемые высоты, тревожил душу. Юная, красивая, очень талантливая, она могла покорить и не такого дикаря, каким я был в то время. Она только начинала входить в известность. Я смотрел на нее как на божество, я не верил, что мои сбивчивые, но горячие слова найдут отклик в ее сердце.
Она была возбуждена после удачного выступления: щеки пылали, глаза сияли беспокойным блеском. Выслушав меня, она сказала:
— Еще никто не говорил так прямо. Благодарю вас. Мое тщеславие удовлетворено…
Был еще один вечер. Мы шли по весенней Москве как старые знакомые. Сырой ветер качал еще оголенные ветви деревьев. Она уже знала все обо мне, пытливо расспрашивала о тайге, о наших сибирских далях. Сожалела, что никогда не бывала дальше Москвы.
— Зайдем ко мне, — пригласила она. Меня поразила скромная обстановка ее маленькой каморки: дешевые коврики яркого рисунка, простая мебель золотистого клена.
