Сергей Снегов - В полярной ночи
Она сама сняла трубку и поднесла к его руке. Он молча приложил ее к уху и только потом вспомнил, что нужно сказать «слушаю». Голос начальника комбината был необычен — тороплив и оживлен.
— Высылаю за вами машину, — сказал Сильченко. — Немедленно приезжайте. Прибыло интересное сообщение.
Машина пришла через десять минут, и за это время Седюк успел забыть, что его вызывают. Катюша, страдая за него, потянула его за рукав.
— Михаил Тарасович, пожалуйста, — шепнула она. — Вас ждут.
Седюк молча оделся. Приехав, он, не снимая пальто, прошел мимо изумленного Григорьева прямо к Сильченко. Тот встал ему навстречу, крепко схватил за руку и стал трясти. Седюк, едва заметив торжественность встречи, вяло опустился в предложенное ему кресло. Сильченко схватил со стола тоненькую папку и протянул ее Седюку.
— Вот, получайте! — воскликнул он. — Немецкая технология, та самая, которой мы допытывались.
Седюк перелистал аккуратно прошитые и пронумерованные страницы — выдержки из статей, соображения специалистов, описания аппаратуры. Так вот он в чем заключался, этот таинственный немецкий секрет, — в том, что никаких секретов не было. Немцы, столкнувшись со всеми трудностями, над которыми бился и он, отказались от чистого процесса на бедных конвертерных газах, как от неосуществимого. Они добавляют в конвертерные газы богатый сернистый газ, получаемый от сжигания кусковой серы, специально выстроили для этого сероплавильное отделение. Только две трети кислоты идут за счет использования конвертерных отходов, остальное — сера, та же сера, что и на старых сернокислотных заводах, ничего принципиально нового.
— Что с вами случилось, товарищ Седюк? — вдруг спросил Сильченко. — Мне кажется, вы чем-то расстроены.
Седюк поднял голову. Сильченко смотрел на него ласковым, проницательным взглядом. Седюк хотел сказать напрямик: «Да вот, получил письмо, жена изменила — и мне и родине». Но вместо этого он вынул письмо и молча протянул его Сильченко. Тот читал, нахмурясь.
— Понимаю ваше состояние, — сказал Сильченко, помолчав. Он в волнении прошелся по кабинету и остановился на своем любимом месте у окна. — Война раскрывает души. Только в трудную минуту познается, каков человек. Мне кажется, судя по тому, как вы мне рассказали при первой встрече, вас мало что связывало с женой. Лучше сразу рвать фальшивые связи, чем тянуть их всю жизнь.
— Теперь уж, конечно… — ответил Седюк и встал. — Разрешите идти, товарищ полковник?
— Идите, — сказал Сильченко. — Материалы для подробного ознакомления я пришлю вам завтра — их хотел посмотреть Дебрев.
Он проводил Седюка до двери и дружески повторил, положив руку на плечо:
— Возьмите себя в руки…
Дебрев явился к Сильченко через несколько минут и застал начальника комбината в глубоком раздумье. Дебрев схватил папку и жадно пробежал ее. Он захохотал и, ликуя, стукнул кулаком по столу.
— Знаете, что во всем этом самое удачное? — заявил он, шумно торжествуя. — То, что мы слишком поздно узнали обо всех этих немецких тайнах. Да, да, не смотрите на меня так удивленно! Представьте только, что папочка эта пришла бы к нам месяца два назад. Ведь мы сразу потребовали бы кусковую серу, а для серы нужны те же самолеты, целая эскадрилья самолетов. Мы искали несуществующие секреты и отработали процесс на одних конвертерных газах, без серы, совершили то, что немцам не удалось.
— Пожалуй, верно, — согласился Сильченко. — Если бы процесс был нам известен, конечно, было бы невозможно удержаться от его копирования.
Дебрев поинтересовался:
— Седюк ознакомился со всем этим?
— Ознакомился. Он недавно ушел от меня. Между прочим, он получил скверное известие — жена осталась у немцев. По своей воле осталась.
— Бить бы всех этих молодых шалопаев, палкой бить! — сказал Дебрев. — Зачем женился на такой?
— Сердцу не укажешь, оно у разума не всегда спрашивается — заметил Сильченко.
— Бросьте! — презрительно скривился Дебрев. — Вздор, будто у сердца нет ума! В души надо смотреть, а не в глазки! Я его жену не видел, но представляю: эгоистка, модница, свету только что в маленьком ее окошке, на все остальное ей наплевать. Разве это подруга такому человеку? А он ее выбрал и, наверное, любил, привязался душой. К чему, спрашиваю?
— Души тоже меняются, — возразил Сильченко. — Да и мы не всегда одинаково с людей требуем, не всегда одной меркой их меряем. Все мы меняемся. Сами вы уже не тот, что полгода назад, и я иной.
Эти слова почему-то сильно обидели Дебрева. Он встал.
— Не понимаю, что общего между нами и той грязной вертихвосткой, — сказал он с достоинством. — О себе знаю одно: не менялся, не меняюсь и меняться не собираюсь! Не к чему!
19
Прежде всего Седюк стремился попасть домой незаметно, задами, чтобы не повстречать знакомых. Он торопился, словно мог опоздать. Он бегом взобрался по лестнице и только на площадке перевел дух. Войдя, он закрыл дверь на ключ и крючок, чтобы даже уборщица не могла помешать. Он кинулся к чемодану, лежавшему под кроватью, и выдвинул его. Здесь среди книг и бумаг лежала фотографическая карточка — красивая, молодая, надменная женщина в нарядном платье. Он рвал карточку на куски, рвал молча, ожесточенно, деловито и потом, сложив обрывки в кучу, поднес к ним зажженную спичку — плотная бумага чадила и тлела. Вздохнув, он выпрямился, — спина ныла от напряжения, словно после тяжелой физической работы.
— Все, — сказал он громко. — Теперь все!
Не сняв пальто, он сел на кровать. Он смотрел на кучу пепла — все, что осталось от его прежней жизни. А жизнь эта вдруг нахлынула на него давно забытыми картинами. Он не узнавал себя в том человеке, которого с мстительной услужливостью рисовала ему память. Нет, он не мог так жить, не мог спокойно и равнодушно сносить все это. То был другой человек, не он! И, однако, это был он, никуда не денешься, он! Он, он, от этого не уйдешь! И он сам виноват, глубоко, бесконечно виноват! Он мог предвидеть все это, измена не свалилась неожиданно, это только естественный и закономерный конец того, что было известно и прежде. Почему же он никогда об этом не думал? Все, что угодно, он мог вообразить себе, все, кроме этого.
«Вот все и кончилось», — подумал он снова. — Что ж, теперь можно прийти к Варе и сказать ей: «Поздравь и обними меня, я свободен. Я ни в чем не виноват — ведь я не мог знать, что она так низко падет».
Неправда! Он не смеет оправдываться. Он не смеет говорить, будто ничего не знал. Он знал ее всю, ее поступки, ее помыслы. Знал, что нет у нее за душой ничего, кроме эгоизма и самовлюбленности, знал ее холодную, безразличную ко всему душу.
«Нет, этого я не мог предвидеть», — сказал он себе с отчаянием. Услышав, что она не хочет эвакуироваться, он опасался, боялся, что ее, беззащитную, угонят в Германию, что ее, слабую, истерзают непосильной работой, замучат голодом, надругаются над ней. Но где-то в глубине души, неосознанное, жило опасение, что может случиться и другое…
Седюк вскочил. Больше оставаться в комнате он не мог — здесь не было спасения от беспощадных мыслей. Он подумал о Варе и внутренне содрогнулся. Нет, не сейчас! Он пока не может идти к ней, не имеет права взваливать на других свои ошибки, свое позднее раскаяние. Этим надо перемучиться самому. Он перемучится сам — так, только так.
Седюк побрел в опытный цех, не различая дороги, наталкиваясь то на столбы, то на деревья. Ветер свалил его в сугроб — только тогда он вспомнил, что метеорологи предвещали к вечеру сильную пургу. Пурга гремела во всей тундре, кругом несся мелкий снег. Седюк ввалился в помещение, лишившись голоса, обледеневший и измученный.
— Да вы с ума сошли! — воскликнул Киреев. — Неужели вы не понимаете, что только сумасшедшие прогуливаются в такую погоду? Я даже в столовую не пошел, а ночевать буду на диване. И потом — у вас же сегодня занятия на курсах.
— Не до курсов, — отмахнулся Седюк. — Послушайте, Сидор Карпович, получено наконец описание немецкого способа.
Он торопливо изложил все, что прочитал у Сильченко. Киреев не дал ему договорить. Он уловил существо дела с первых же слов. Восхищенный, он хлопнул Седюка по плечу и кинулся в сернокислотное отделение. Седюк пошел за ним. Дремавшая аппаратчица испуганно вскочила при появлении начальства. Процесс шел ровно, записи в журнале показывали одни и те же цифры. Седюк с невольным волнением смотрел на поглотительные баки. Там сегодня, как и вчера, накапливалась черная, грязная, но свободная от вредных примесей кислота — та кислота, без которой задержался бы пуск завода, та кислота, что была в течение нескольких месяцев самой его заветной, самой мучительной, самой вдохновенной думой. Да, конечно, за ним большая вина. Но есть же оправдание его жизни — плод его поисков, его труда и забот, всех его мыслей, то, чем полны были все его дни, каждый час… Завтра они раскроют бак, скачают бочку кислоты, и он будет любоваться ею, будет наслаждаться ее видом, даже ее запахом, как Киреев.
