Вера Панова - Собрание сочинений (Том 1)
— Завтра у меня доклад, — сказал он.
— Ну, что же делать, значит, послезавтра, — сказала она тем же тоном.
Она чувствовала себя больной и не могла тут оставаться.
— По крайней мере подожди: я вызову машину.
— Нет, нет! — сказала она. — Я пройдусь пешком, я люблю ходить, мне нужно еще зайти в заводоуправление…
Ей не нужно было заходить в заводоуправление, ей хотелось пройтись одной, чтобы собраться с мыслями, а то в ней все рассыпалось…
Надевая на нее пальто, он обнял ее и спросил:
— Так послезавтра?
— Да, да!
Она спускалась, держась за перила и нащупывая ногой ступени.
Открыла тяжелую дверь на улицу — ей в лицо бросилась метель, широкое крыльцо было завалено снегом. Она пошла, не замечая метели.
Она очень медленно шла. Трудно идти, когда под легким, еще не обмятым снегом — мерзлая, в рытвинах, земля. Ей очень мешали высокие каблуки.
Иногда она чувствовала страшную усталость. То вдруг засыпала на ходу и, очнувшись, не сразу понимала, где она и что с ней.
«Я просто больна, — вдруг догадалась она. — Просто у меня жар. Простуда…»
Больше всего на свете ей сейчас хотелось прийти домой и лечь. Где попало лечь, хоть на полу.
Неподалеку от дома, у подъема на горку, ей показалось, что она сейчас упадет. Она собрала силы, поднялась по деревянной лесенке, заваленной снегом, дошла до своей двери и позвонила Веденеевым — один раз: она не могла доставать ключи и отпирать все хитроумные веденеевские замки…
Когда Мариамна отворила, Нонна сказала: «Я больна» — и опустилась в снег.
Она лежала с закрытыми глазами, голова у нее горела, а в спине было такое ощущение, словно ее посыпают снегом: очень холодно и щекотно. Один раз она не выдержала и, открыв глаза, с негодованием сказала Мариамне: «Пожалуйста, перестаньте посыпать меня снегом!» Мариамна не ответила и укрыла ее поверх одеяла чем-то большим, тяжелым, и Нонна вдруг сразу уснула, будто провалилась в потемки. Когда проснулась, около кровати сидел Иван Антоныч, доктор.
— Вы что ж это, мадам? — сказал он, держа Нонну за руку. — Людей пугать вздумали. Придется вас в больницу.
— Не надо, — сказала Мариамна. — Незачем.
— То есть как, мадам, незачем? — спросил доктор.
— Знаю, была, — отвечала Мариамна. — Скребут полы с утра до ночи, а позовешь зачем — подойти некому. Пускай тут лежит.
Нонна никогда не лежала в больнице, но ей вдруг представилось, что там невыносимо скучно, одиноко, печально. Она сказала слабым голосом:
— Не хочу в больницу! — И заплакала, и Мариамна фартуком утерла ее мокрые щеки.
— Ах, медам, медам, — сказал доктор, — морока мне с вами, будьте вы неладны.
Он сел к столу писать рецепт, и Нонна не слышала, что он дальше говорил и когда ушел.
Еще два раза она просыпалась. Один раз оттого, что за дверью разговаривали два голоса: голос Мариамны и голос Кости. Мариамна называла лекарство неправильно, а Костя не понимал и переспрашивал, и они вдвоем на все лады уродовали незнакомое слово.
— Сульфатиазол, сульфатиазол! — прислушавшись, поправила их Нонна.
Ей показалось, что она крикнула это очень громко. Они как будто испугались ее голоса и замолчали, а ее снова свалило забытье…
В другой раз она открыла глаза, и между нею и лампой, горевшей на столе, большой, темный, сгорбившийся, прошел Никита Трофимыч. Он прошел на цыпочках к двери, и его не стало, одна Мариамна стояла в ногах кровати…
«Как это славно, — подумала Нонна, поворачиваясь к стене, чтобы опять заснуть, — как славно, что старик здесь был, — значит, он на меня больше не сердится, ах, как хорошо…»
Она очнулась вся в поту. В печке бурно потрескивали, словно взрывались, дрова. Солнце, поднимаясь, заходило в комнату, на окне сверкали морозные пальмы. Пока она спала, наступила настоящая зима.
— Какой сегодня день? — спросила Нонна.
— Четверг, — ответила Мариамна.
Нонна сосчитала: значит, всего один день и две ночи она провалялась в постели. Вспомнила во всех подробностях позавчерашний вечер…
— Ко мне никто не приходил? — спросила она.
— Ребята заходили, спрашивали. Доктор был два раза.
Мариамна переменила Нонне рубашку и наволочки на подушках, вымыла ей руки и расчесала волосы. Чтобы не думать о том вечере, Нонна попросила принести какую-нибудь книгу.
— И помирать будешь с книгой, — сказала Мариамна, но все-таки спустилась вниз и принесла толстую, растрепанную книгу.
— Все читают, растрепали, — сказала она. — Хвалят.
Это был «Обрыв». Нонна читала его в отрочестве, почти забыла. Она стала читать с середины. Трудно было поддерживать тяжелую книгу, Нонна опускала ее, и задремывала, и опять читала. Тихо прошел день, наступили сумерки. Мариамна ушла вниз готовить ужин, некому было зажечь лампу. Нонна лежала лицом вверх, смотрела на голубое, отдаленное сумерками окно и думала о том, как изменилась жизнь со времен Райского и Веры — и место любви в жизни изменилось, и отношение человека к любви. Тех преград, которые стояли перед Верой на пути к счастью, для Нонны не существует, время их опрокинуло. Но, видимо, какая-то плата все-таки положена за счастье, другая плата: ради любви приходится человеку поступиться кое-чем своим; это почти физический закон — там, где одному просторно, двум, естественно, приходится потесниться… Так думала Нонна, лежа одна в тишине и сумраке. Позвонили. Неясно донеслись голоса, потом шаги по лесенке. Она почувствовала слабость до обморока… Вошла Мариамна.
— Директор приехал, к тебе просится.
— Зовите, — сказала Нонна, положив руку на сердце.
Мариамна зажгла свет, оправила постель и вышла…
И вот он здесь, большой, страшно большой в ее маленькой светелке! Присел, провел по ее лицу ладонью, пахнущей кожей перчатки.
— Как же так! — сказал негромко. — Не прислала, не известила, исчезла — и всё. Я вчера закрутился с этим докладом, сегодня звоню — проститься, — говорят: второй день нету. А тут сказали — воспаление легких, и я не знал. Так нельзя!
Ее ударило слово: проститься. Она спросила шепотом:
— Ты уезжаешь?
— Да, в Москву, — отвечал он. — Наркомат вызывает, — кстати, надо заново оформлять Владимира Ипполитовича. Непоседливый старик: совсем было уволился, теперь все с начала. А другого не хочу. От добра добра не ищут. — Торжество светилось в его глазах; видно, очень близко принял к сердцу возвращение главного конструктора.
Так же покорно она спросила:
— Надолго ты?
— Дня четыре с дорогой, — ответил он. — Ну, может быть, задержусь немного… В общем — не больше недели.
Этот ничем не поступится ради любви. Не потеснится… Поступаться, и тесниться, и смиряться, и ждать будет только она. Он полетит в Москву, и пойдет в наркомат, и будет хвастать своей мотопилой, и рассказывать, какие возможности она открывает для лесной промышленности, и как он осваивает производство резьбонакатного станка, и все будут слушать его с удовольствием и любить его… Вечером он с приятелями будет ужинать в ресторане и опять хвастать — своим заводом, своим главным конструктором, своей молодежью, — и все будут любить его… Он вспомнит о Нонне и о том, что она больна, и пошлет молнию: «Телеграфируй здоровье…» Она взяла большую руку, лежащую на ее волосах, и поцеловала ее.
— Ноннушка, — сказал он беспомощно, — я полюбил тебя очень, Ноннушка…
Мимо двери, которую Мариамна оставила открытой, покашливая, прошел Мирзоев. Он умирал от законного любопытства. Он еще с утра решил, что сегодня состоится разговор между ним и директором. Он будет просить, чтобы его отпустили… Но невозможно уволиться, не узнав, чего ради директор помчался к Нонне Сергеевне.
Поразмыслив, Мирзоев оставил машину на попечении мальчишек и поднялся к Нонне. Присутствие директора не смущало его; кашлял он для того, чтобы предупредить влюбленных о своем приближении: успеют нацеловаться, вся жизнь впереди.
— Тебе что, Ахмет? — спросил Листопад весело. — Обожди, минут через десять поедем.
— Здравствуйте, Нонна Сергеевна, — нежно сказал Мирзоев, встав на пороге со своей улыбкой. — Душевно огорчен вашей болезнью.
— Подхалимничай хорошенько! — вскричал Листопад. — Травкой перед ней стелись, понятно?
— Вполне понятно, — прикрыв глаза, многозначительно сказал Мирзоев.
И, всячески показывая, что он сочувствует влюбленным и благословляет их, еще раз улыбнулся и отправился вниз — у хозяев разузнать подробности о новой директорше.
Нельзя было курить около больной, и Листопад с удовольствием закурил, уйдя от Нонны. Зажав в зубах папиросу, на ходу застегивая пальто, вышел он на улицу и взглянул вверх, на ее окна.
Мягко светились они сквозь белые занавески. Хорошо, когда светит человеку этот ясный свет. Хорошо знать, что кто-то о тебе вспоминает, кто-то тебя ждет, кто-то все тебе простит…
