Николай Самохин - Рассказы о прежней жизни
— Ну дак режь, раз надо! — сказал Филя и, воспользовавшись паузой, вырвал у него фляжку. — Ножик-то при тебе.
— Ножик-то, он при мне, — пробормотал Штырь, сунул руку за пазуху. И вынул ее оттуда — пустую. С растопыренными почему-то пальцами.
— Обронил, должно, — сказал, холодея лицом. — Когда этому-то под ноги кидался — и обронил.
Невозмутимый доселе Филя возмутился, взмахнул даже бревнообразными своими руками.
— Обронил он! А! А дерьма ты в штаны не обронил со страху? Кто талдычил-то: давай сымем, давай сымем?! А ишо убивец! Гнида горбатая… Ищи теперь! Чего сидишь-то, трясёсси!
Штырь проворно заползал по траве. Филя, не обращая на него внимания, допил водку и кинул в рот остаток колбасы.
— Нетути нийде, — убито сообщил Штырь, подползая обратно к Филе. — Должно, я раньше его гдей-то обронил.
Филя тяжело молчал. Сопел зловеще.
— Ну, и чего ж теперь делать. Думай! Ты же у нас головастый. Это я — жеребец холощеный.
Штырь заглянул ему в глаза снизу — взглядом и виноватым, и жалобным, и каким-то паскудно-иезуитским.
— А ты его удави, Филюшка! — прошептал он зловеще. Как змей-искуситель.
Филя сморщился, передернул могутными плечами:
— Да гребливо как-то!.. Елки!.. Сроду я их не давливал.
— А ничего, голубь! Помолись — да удави. Бог простит. Я бы сам, да куды мне — немощен, видишь.
Филя колебался.
— Когда бы он отмахивался, — раздумывал он вслух. — Дралси бы. А то лежит вон… ровно шкилет.
— Деваться-то некуда, милок. Ведь сам знаешь — каторга!
— Фу ты, господи! — выдохнул Филя. — И не хочешь, да согрешишь с тобой! — Он осенил себя крестным знамением зажмурился и, перебирая грязными лапищами по животу Пуськина, стал, на ощупь, отыскивать его горло…
…Теряя сознание, на грани обморока, Иннокентий Васильевич успел нажать в кармане кнопку возврата.
ЗДЕСЬ
…Иннокентий Васильевич лежал на лавке в горячем поту — словно внезапно очнувшийся от кошмарного, горячечного сна.
Сердце бухало.
Выпрыгивало прямо из груди.
Маленько успокоившись, он боязливо оглядел себя: рубашки и лаптей па нем не было. Не висели лапти и па гвоздочке, вбитом в плаху, — обычном месте.
Значит, не сном все это было. Не спал Иннокентий Васильевич Пуськин — вот в чем дело!
«Варнаки! — остервенился он вдруг. — Каторжное отродье!.. Убивцы!.. И за что? За лапти лыковые! За рубашку, которая доброго слова не стоит! Ей там красная цепа-то — полштофа… Хоть бы и в кабаке!..»
И только еще чуть-чуть успокоившись, обнаружил, что ругается какими-то допотопными, литературными словами. И не без удовольствия перешел на современный язык:
«Нет, ну какая шпана, а? Мордовороты! Алкаши! Рвань подзаборная! Ублюдки!»
…А уж окончательно придя в себя, он так подумал:
«Ч-черт! А может, действительно, не стоит нам, выворачивая шейные позвонки, назад-то все оглядываться, отыскивать там лишь и лад, и склад, и нравственность, и благолепие?». Может, лучше повернуться лицом к современности, к её, увы, мерзостям, которые и в нос шибают, и в морду бьют, и в душу, и под дых. И всё же, всё же… Не прощая ей и не спуская, поискать что-то святое и доброе, нравственное и милосердное, чему можно было бы поучить, что передать можно бы (должно бы) нашим детям, которым с этим веком, с остатком его и при будущем жизнь коротать?..
И так еще он подумал:
«Ничто ведь не из чего не происходит. И человеки, увы, не меняются! И вся высочайшая нравственность, и добро, и милосердие; и вся ужасающая безнравственность, и чудовищное зло, и тупая жестокость — всё оттуда, от народа…»
Впрочем, за эти мысли героя автор поручиться не может. Возможно, они не пришли ему сразу, в тот экстремальный момент. Возможно, не пришли и много времени спустя (что было бы очень и очень грустно).
А в тот момент его мысли (или — пока лишь эмоции) прервал звонок в дверь. К нему даже не звонили — панически трезвонили.
Иннокентий Васильевич поспешил открыть.
На пороге стоял бледный, взволнованный друг.
— Кеша, я у тебя тут свою хреновину не забыл?.. Уже в такси обнаружил — нету! Вот вернулся — там счетчик стучит.
— Пройди возьми, — вяло сказал Пуськин.
— А ты чего это растелешенный? — спрашивал друг, шагая за ним в комнату. — Спал, что ли? Среди бела дня?
— Спал, — неохотно ответил Пуськин. Зажигалки на столике не оказалось.
Друг опять было побледенел. Но Пуськин, запустив руку в карман дареных домотканых порток, достал её оттуда:
— Держи.
Друг, хотя счетчик у подъезда и отстукивал копейки, повертел зажигалку в руках, странно глянул на Пуськина:
— Слушай… Ты ее тут включать не пытался? Что-то вид у тебя… нездешний.
— Да не трогал я твою кибернетику! — раздраженно сказал Пуськин. — Говорю тебе — спал! Вздремнул!
Вместо предисловия
Автор считает нужным привести здесь (на всякий случай) некоторые произведения литераторов, проживавших в прошлом веке, очевидцев, как было сказано, показаний, которыми он собирался воспользоваться, когда задумывал всего-навсего написать полемическую статью, от каковой работы освободило его внезапное и чудесное путешествие Иннокентия Васильевича Пуськина.
Вот они: Г. И. Успенский — «Власть Земли», Н. Г. Гарин-Михайловский — «Несколько лет в деревне», А. П. Чехов — «Новая дача» и др. рассказы, А. М. Горький — «Жизнь Клима Самгина», M. Е. Салтыков-Щедрин — «Губернские очерки», Н. И. Наумов — «Деревенский торгаш» и прочие произведения.
Хотелось мне также не пренебречь воспоминаниями моей покойной матушки Анны Васильевны, крестьянки и батрачки, которая, царство ей небесное, не имела обыкновения ни хулить зряшно прежнее житье, ни превозносить его незаслуженно.
Примечания
1
По этой причине я изменю в дальнейшем имена и фамилии некоторых персонажен. Ведь в конце концов все, что происходило с ними, могло случиться с кем угодно другим, в каком угодно другом месте
