Эльмар Грин - Другой путь. Часть первая
— А разве это не такой же показатель культуры? По-моему, когда нет интереса к спорту — это и есть бескультурье. Чем ниже культурный уровень человека, тем меньше он имеет понятия о спорте.
Сестра сказала:
— Спасибо за сравнение. А я и не знала, что учиться в десятом классе — это значит впадать в бескультурье.
Брат ответил сердито, не усиливая, однако, своего молодого баса:
— Не мели ерунду! Я говорю, что совмещать надо уметь! Подумаешь, задача какая невыполнимая! А не развивать совсем свои природные физические данные — это просто преступление.
Сестра ответила:
— Ну и развивай свои природные данные! Я вижу, ты за все хватаешься, кроме книги: ты и бегун, и боксер, и штангист, и прыгун. Зато выше техникума не прыгнул. И будешь, как тот Милон древнеримский, с недоразвитым умом. Но не забывай, чем он кончил.
Брат сказал:
— А у тебя, смотри, не получилось бы обратное.
Сестра возразила:
— А что уж я, замухрышка; что ли, какая-нибудь, болезненная и хилая? Кажется, у меня все на месте. Я могу не хуже других бегать, плавать, в походах участвовать.
Хозяйка встала из-за стола, чтобы подать нам второе блюдо. А дети, доедая суп, все еще продолжали вести свой разговор.
Брат сказал сестре:
— Не воображай, пожалуйста, что ты без недостатков и что у тебя нечего выправлять спортом.
Сестра так и вскинулась вся при этих словах и даже ложку оставила в покое, допытываясь у него:
— А какие у меня недостатки? Ну скажи, какие? Ты сам сплошной недостаток, если хочешь знать!
Брат улыбнулся и сказал, наклонившись к ее уху:
— Твой главный недостаток в том, что у тебя трудно найти недостаток.
Сестра тоже улыбнулась примирительно и показала ему кончик языка, влажный и красный от горячего супа, да еще скорчила гримасу. Но нельзя сказать, чтобы гримаса выглядела неприятной на ее лице. Совсем наоборот. На таком красивом лице и гримаса, оказывается, могла быть красивой. Скорчив брату гримасу, она бросилась помогать матери распределять между нами котлеты с рисовой кашей и подливкой.
— Да, у меня тоже могла быть в скором времени такая же славная балованная дочь, в которой точно так же затаилась бы вся красота России со всеми своими не высказанными еще перед миром загадками. Почему бы нет? Все шло у меня к тому.
После обеда она спросила у матери:
— Мама, можно, я к Веруньке съезжу?
Мать ответила:
— Спроси у папы.
Дочь спросила:
— Папа, можно?
— Сейчас подумаю.
И папа приложил указательный палец ко лбу. Это, как видно, означало разрешение, потому что дочь поцеловала его обрадованно в объемистую щеку и убежала.
В коридоре она едва не натолкнулась на Ивана Ивановича. Тот прошагал мимо кухни к выходу из квартиры в своем новом бледно-фиолетовом костюме, прямой и высокий, твердо ступая по линолеуму каучуковыми подошвами. У выходных дверей он остановился и окликнул девушку, которая пронеслась от кухни к двери комнаты по коридору бегом. И тут он еще раз показал свою полную несхожесть с тем страшным Иваном. Столько самой ласковой нежности прозвенело в его словах, что даже трудно было предположить в мужском басовитом голосе, такую неожиданную примесь. Он окликнул ее:
— Светланушка! Куда, моя ласточка, летишь?
И она пропела ему на бегу в ответ:
— В Пари-и-иж!
Он спросил тем же тоном:
— А не угори-ишь?
И уже откуда-то из глубины комнаты долетел ее ответ:
— Ну нет! Шали-ишь!
Тут Ермил Афанасьевич высунул голову из кухни в коридор и сказал:
— Вы уж со за фамильярность-то не судите строго, Иван Иванович. Это она явно рифмы ради согрешила.
Тот отозвался:
— Да разве на нее можно сердиться? А относительно Парижа, между прочим, очень верная мысль. Почему бы ей там и впрямь не блеснуть оперением? Разве не представила бы она в своем лице все достоинство нашей красавицы России?
У отца не хватило духу отвести эту хвалу от своей дочери, и он только добавил:
— Всем бы нашим почаще надо бывать в самых разных Парижах. И тогда отпала бы причина для всяких там угаров и пожаров.
И тот подхватил, звякнув защелкой выходной двери:
— Правильно! А всем Парижам бывать у нас. Тогда и мировому пожару вовеки больше не разгореться.
Замок у выходной двери щелкнул, и он ушел.
Да, нелепо было, конечно, сравнивать этого Ивана, готового впустить к себе людей из всех Парижей, с тем грозным, непримиримым Иваном, который убивал на месте всякого, рискнувшего проникнуть внутрь его страны хотя бы на шаг.
Ермил Афанасьевич посторонился, пропуская мимо себя из кухни сына, и при этом сказал мне:
— Вот хочу дорастить парня до двух метров — и нипочем не удается. Шести сантиметров никак не натянуть. Со Светланкой ладно. Ей и ста семидесяти хватит. А этот просто какой-то неполноценный получается.
Сын остановился на секунду в дверях, почти подпирая головой притолоку, и, обернув ко мне свое круглое лицо, улыбнулся пухлыми детскими губами по поводу шутки отца. А через полминуты турник в коридоре уже скрипел и стонал.
Я осторожно спросил:
— Скажите, пожалуйста, будьте в извинении, а зачем вам это надо, чтобы до двух метров?
И тут я узнал самое страшное, что только мог ожидать. Ермил Афанасьевич бросил на меня быстрый, пронзительный взгляд и сразу же отвел его в сторону, как человек, внезапно заметивший, что кто-то со стороны едва не разгадал какой-то очень важный его секрет. Некоторое время он медлил, поглядывая с таинственным видом туда и сюда, но потом как будто решился и сказал мне вполголоса, заслонив рот ладонью от своей хозяйки, мывшей у раковины посуду:
— Ладно. Вам я открою причину. Никому другому не доверился бы, но вам доверюсь, поскольку вы все равно что наш.
— Как ваш?
— Наш. Переселились к нам и стали нашим. А от своего человека какие могут быть секреты? Верно?
И тут он поведал мне такое, от чего у меня даже мороз прополз вдоль хребта. Его глаза круглились и таращились — такой жуткой была тайна, которую он мне открыл. Я слушал, стараясь вникать во все хитросплетения его путаной речи, и, кажется, разобрался в них до конца. Может быть, он хотел выдать это все за шутку, но я легко разгадал своей умной головой, что шуткой здесь не пахнет.
Да, прав был Юсси Мурто, говоря, что русские ни на что иное не пригодны, как только днем и ночью вынашивать планы нападения на другие страны, и в первую очередь — на бедную Суоми. Страшные вещи открыл мне по секрету доверчивый Ермил Афанасьевич касательно этих планов, насколько я это понял из его осторожных намеков. Но даже он помедлил немного, перед тем как выдать мне главное. Я затаил дыхание, чтобы случайно не перебить его речи, и тогда услышал самое страшное, что нам грозило. Он сказал:
— Во время войны с вами нам пришлось трудно. А почему трудно? Потому что у вас ребята все рослые, а наши так себе, средненькие. Теперь мы перестроились. Мы готовим отборных двухметровых богатырей — один к одному. Целую армию в сто тыс… Э-э, так и быть, скажу точно: в миллион голов! Специальный легион. Он так и называется: «Миллионный легион двухметровых». Сокращенно — Ми-ле-дв. И вот эти миледвийцы…
Тут хозяйка вдруг звонко рассмеялась, почему-то не перестав, однако, подставлять под струю горячей воды тарелки и ложки. Смывая с них маленькой щеткой остатки пищи, она покачала головой и сказала:
— Ох, и болтушка же, прости господи! Ну и болтушка!..
Ермил хлопнул себя ладонью по рту и округлил глаза, как бы говоря всем своим видом: «И верно. Как же это я так сплоховал? Взял и выболтал такой важный секрет». Но вслух он сказал в свое оправдание:
— Ничего, Наташенька. Он же теперь наш и потому не выдаст. Ведь самого-то его это не коснется. Зачем ему выдавать? Верно, Алексей Матвеич?
Но у меня было другое мнение на этот счет, и я оставил его вопрос без ответа, Я сам задал вопрос:
— А как с теми, кто чуть ниже двух метров, ну, может быть, сантиметров на шесть? Их не берут в этот легион?
И он ответил без единой запинки:
— Берут, если комплекция соответствует.
Сказав это, он широко раздвинул руки и в этом положении сделал ими такое движение, как будто взвешивал что-то. Я прислушался. Скрип и стон турника в коридоре доказывали, что та комплекция соответствовала.
Так я раскрыл еще один их коварный заговор, направленный против Суоми. Это был страшный заговор, от которого не было спасения. Попробуй спастись, если на тебя идет миллион свирепых парней, и каждый из них в два метра ростом! А кто чуть ниже двух метров, скажем, сантиметров на шесть, тот соответственно дополнен шириной плеч и весом. Попробуй остановить их, если перед этим на тебя упали два миллиона атомных и один миллион водородных бомб, о которых Ермил тоже успел мне как-то нечаянно проговориться. Нелегко будет, пожалуй, их остановить после стольких бомб, принятых сверху на голову.
