Антонина Коптяева - Дерзание
— Я? — Егоровна взглянула на него почти свирепо. — Вот тоже один начальник привязался ко мне: ты, говорит, бабушка, у немцев была? Что ж я, виноватая разве? Это не я у них была, а они у нас были! То-то, голубчики!
Продолжая ворчать, бабушка пошла в столовую, где играли девочки.
— Хорошая какая старушка! — Тавров с доброй и задумчивой улыбкой посмотрел ей вслед. — И ершистая!
— Но все-таки она оригиналка, — возразила Ольга. — Возможно, выживается от старости: шалит и ссорится с детьми, будто маленькая. Курит украдкой. Я ей сказала: курите, Егоровна, открыто. Закоренелая ведь курильщица! Боюсь, еще заронит окурок… А она обижается: зачем подсматриваете? Я, говорит, сама скоро брошу курить, «вот только соберусь со всей своей волей».
— Володя с ней очень подружился. Она ему казачьи песни поет, про войну рассказывает. — Тавров надел домашние туфли на смуглые ноги жены, помог ей, без особой нужды радостно подчинявшейся его заботам, встать с дивана. — Молодец Логунов, нашел нам такую бабушку. Я думал, он в шутку писал, что она поет.
— Тоже мне поет! — со странным для Таврова пренебрежением — он жалел старуху, перенесшую в жизни много горя, — ответила Ольга. — Скорее завывает грубым своим голосом. Ты бы послушал, как она Володю пробирает. Жуть!
— А он что?
— Он! — Ольга в недоумении пожала широкими плечами: она не шутя ревновала сынишку к чужой старухе. — У Володьки это любовь без взаимности! Вчера бежит на кухню, банку с табаком несет. Увидел меня, покраснел до ушей, банку — в карман курточки. Отчего ты краснеешь, спрашиваю, уж не сам ли покурить собрался? Нет, говорит, это Егоровна курит и в печку дышит, а мне велела никому не рассказывать.
Тавров рассмеялся:
— Сплошной подрыв родительского авторитета.
— В самом деле подрыв! Он похвалился в классе, что не только палочки умеет писать. Учительница заинтересовалась и предложила ему написать что-то на доске, а он «мама» вывел с большой буквы. И заспорил: ведь это Мама, вы понимаете?! Сегодня, когда мы с ним занимались, он слово '«машина» тоже с большой буквы написал. Оказывается, считает ее чуть ли не главным живым существом, ведь она приходит и уходит! В этом уже нечто от размышления, и я горжусь по-матерински, и мне досадно, что у него с Егоровной секреты завелись. Может быть, это смешно, но я ревную. Хотя бы скорее приехала Наташа! Какое счастье, что у них дома опять все наладится! Ведь полгода уже!..
Услышав звонок, Ольга вышла в переднюю, взяла принесенную почту и вернулась, заметно взволнованная. Тавров в столовой подкладывал дрова в голландку, обогревавшую все комнаты, кроме кухни. На улице гулял, потрескивая стенами построек и гукая на реке, свирепый сибирский мороз, обнявшись с таким же жестоким братцем — ветром, хиусом. Вдвоем они колобродили вовсю, наметали сугробы, замораживали все живое, выдували домашнее тепло, рисуя на стеклах окон диковинные белые листья, деревья, горы. Казалось, сама заснеженная тайга засматривала в приисковый дом.
Тавров крепко прикрыл раскаленную дверку печи, отряхнулся.
— Слушай, Оля!
— Да? — Она стояла, держа в руке большую бандероль в плотной бумаге, и глазами собственницы смотрела на его сильную коренастую фигуру и твердое лицо с морщинами между бровями и в углах рта. — Ну, я слушаю…
— Прости, пожалуйста! — Он прошелся, вернее пробежался по комнате, поглядел, как Наташины малютки, сидя возле Егоровны на меховом ковре, перебирали там свои лоскутки и резиновые игрушки, и снова подошел к Ольге.
— Что случилось? — требовательно спросила она, встревожилась и направилась к себе.
Тавров хмуро молчал, шагая следом за нею, и она поняла: хочет сообщить что-то важное, но не решается, собирается «со всей своей волей», как говорит Егоровна.
Она ничего не знала о разводе Ивана Ивановича с Варей, а Тавров уже знал. Недаром Платон Логунов почти в один день получил два письма, оба «по секрету», — от своих доброжелателей — матери и дочери Хижняков. Логунов страшно взволновался. Тавров, с которым Платон поделился секретной новостью, тоже. Но до сих пор они не сказали Ольге о случившемся.
— Долго ты будешь тянуть? — потеряв терпение, спросила она в своей комнате повышенным тоном, уже начиная сердиться.
— Не знаю, с чего начать… Но понимаешь, я иногда гляжу на тебя и думаю… Вот вчера передавали по радио «Евгения Онегина». Ты сидела у стола такая красивая, шила и слушала, а я глядел на тебя…
— Странное вступление! — заметила Ольга с иронической усмешкой, но и с интересом.
— И я подумал, — продолжал Тавров, бледнея и пропуская мимо ушей ее замечание, — все ли я дал тебе в совместной нашей жизни, не кажется ли она тебе серой иногда? Вот ты пишешь… ты талантливая, образованная, редкостной красоты женщина, а ради меня живешь в тайге, на приисках, где, кроме радио да плохих любительских постановок, никаких развлечений. Не сожалеешь ли ты…
— О чем? О том, что я не блистаю своими талантами в столичном обществе? Какими же именно? — Ольга тепло рассмеялась. — Может быть, я надоела тебе и ты хочешь избавиться от меня? Ты прав! Даже шутить так нельзя. Она отвела его ладонь от своего рта и сказала гордо и радостно: — Мне тут, в приисковой обстановке, чудесно дышится. Чувствую всегда, что нахожусь на производстве, в гуще людей и событий, и делаю все, на что способна. А природа-то здесь какая изумительная! И ты и Володя. Дочка родится. — Ольга была уверена в том, что у нее будет девочка, и хотела этого. Скоро начнут строить гидростанции на Ангаре и Енисее, и я буду ездить по новостройкам, писать очерки. Ну что может быть лучше?! Если у нас появится потом еще один маленький, я с радостью приму и его. Пусть будет весело и шумно в доме. А подрастут, мы станем всем семейством путешествовать по тайге. Неужели тебя это не прельщает?
— Меня это очень прельщает… — медленно заговорил Тавров, и Ольга опять перебила его:
— Я недостаточно помогаю тебе в твоей работе, зато стараюсь быть хорошей матерью и внимательной женой, а кроме того… — Она торопливо развязала пакет, вынула из обертки пять книжек и протянула их Таврову. — Вот… Авторские экземпляры, — издательство прислало. Мой третий сборничек. Конечно, этого еще маловато для сильного и уже далеко не юного человека! Но теперь, когда у нас в Сибири начнутся такие большие дела, я буду очень много работать. И пожалуйста, не думай и не говори глупостей. С чего ты взял?
— А вот с чего… У меня появился не то чтобы секрет, но просто не хватило мужества сказать…
— О чем? — Ольга чуть не выронила из рук свои книжки. (Она оказалась и по-настоящему ревнивой.)
— Аржанов развелся с Варей…
— Неужели? Хотя этого следовало ожидать.
— Почему?
— Потому что они не пара. Ему нужна женщина, фанатически преданная не столько ему, сколько его работе, и так же, как он, ничего вокруг не замечающая.
— Вряд ли ему нужна такая! Мне кажется, он и сам не такой. Что же касается Вари… Вот Варя как раз и способна стать фанатиком. Вы, товарищ литератор, плохо разбираетесь в характерах людей!
— Зато я неплохо поняла твои настроения. К чему ты завел этот разговор? Послу-ушай, и тебе не стыдно? Неужели ты можешь думать, что я жалею о прошлом? Что ищу возможности вернуться к Аржанову? Я уважаю его, как человека, нужного для всех. Сама лично жизнью ему обязана. То, что он сделал для Наташи, тронуло меня до слез. Тут я восхищаюсь и преклоняюсь. Но люблю тебя. Понятно? Уж будто я в тайге жить не могу! — улыбаясь, повторила Ольга слова Егоровны
27
— А мы к вам! На весь вечер, — говорил Логунов, входя в столовую вслед за Коробовым. — Егоровна, не пускай девчат: мы холодные! — весело крикнул он, багровый от мороза, с мохнато-бело-заиндевелыми бровями и ресницами, из которых ярко блестели его глянцевито-черные глаза.
— Небось ваших сибирских никаким холодом не проймешь! — сказала Егоровна, оттаскивая девчонок, уже цеплявшихся за меховые унты Коробова.
— А ты зябнешь, казачка лихая?
— Была лихая, да вся вышла, одно лихо осталось. Зябну, ровно старая индюшка.
Коробов молчал, глядя на дочек, одетых в одинаковые вязаные кофточки, теплые лыжные штанишки и до смешного крохотные валенки. На пухлом запястье Любочки он увидел браслетку из шерстяного шнурка.
— Что у нее? — спросил он Ольгу, зная, что перевязка шерстяной ниткой считается в народе средством от боли в руке.
— Это я для себя приметила, — пояснила Егоровна, улыбчиво щурясь. — Вот уж правда сестры родные! Мила после хвори-то отметная была, а теперь посытее стала, и опять их не разберешь. Мамаша тоже не различит.
— Теперь различит! — радостно сказал Коробов. — На днях поеду привезу ее…
На минуту он затих, все еще не веря своему счастью.
Все в его отношениях с Наташей складывалось так необычно, что он не в шутку начинал подумывать о том, что действительно есть у человека судьба, которую не обойдешь и не объедешь.
