Третий. Текущая вода - Борис Петрович Агеев
Старость не спит, а дремлет. Маркел лежал неподвижно, закрыв глаза. Но можно быть уверенным, что, как только я пошевельнусь, он сразу их откроет. Маркел выглядел очень потрепанным. Однако его могучая грудная клетка и массивные лапы внушали уважение. Он открыл беззубую пасть и зевнул. Есть он, конечно, хотел. Изредка я баловал его сахаром, но он никогда у меня ничего не клянчил. Маркел был еще мужчиной и сам добывал себе пожрать. Стоило ему немного помышковать, и он бывал сыт на день вперед. Если становилось скучно заниматься охотой, он и не занимался, и это ему не вредило — он мог обходиться без жратвы двое-трое суток. Маркел чувствовал, что ему не очень много осталось, и поэтому старался не забивать свою голову такими тоскливыми, беспросветными пустяками, как забота о жратве. Стоиком его сделала суровая жизнь, а к старости он еще переквалифицировался в философа.
Лежи, старина, подумал я, не суетись и умри, когда придет время. Все у тебя было: и тяжкая работа, и самки, и отдых летом в овраге. Ты прошел людскую злобу и ничего не боишься. Света другим не застишь, чужой кусок не отрываешь, а сейчас тебе хочется спокойствия и терпимости. Наверное, ты постиг эту самую сермяжную правду, все-то ты знаешь. Вот лежишь и ждешь своего часа с достоинством и думаешь, что все суета сует.
Я протянул руку и вытащил новую сигарету из пачки, которая висела на веточке над костром. Сам костер уже припотух, но жар от него еще чувствовался. Маркел насторожился, когда я двинулся.
— Конечно, ты не ответишь мне, старый, почему это я решил, что со мной не все в порядке. Вообще-то я и раньше подумывал об этом, но сейчас стало похоже на тупик. Ты чего-нибудь смыслишь в тупиках-то? Ну, вот в таких тесных, неуютных, в серых тупиках? А между прочим, я там уже сижу, мятущийся великовозрастный страдалец. Ты даже вежлив, Маркел, помалкиваешь себе в тряпочку. Ты хоть облаял бы меня. Можешь даже покусать — на это дает тебе право твое изношенное в упряжке сердце. Хотелось бы мне иметь такие вот могучие, искалеченные об лед лапы и стоять на них — когда уже позади и сотни тонн груза, и тысячи километров снежного пути — так же твердо, как умеешь стоять ты. А я только начал путь и иду налегке, так ведь получается, Маркел? Что ты молчишь, голос моей совести?
Маркел, голос моей совести, лежал и не шевелился. Или опять думал, что все это суета сует? Но он может так думать, а я нет.
Уже светало.
— Наверное, ты думаешь — слишком много слов? Если ты так думаешь, то ты прав. Слова успокаивают, не нужно слов.
Ветер менял направление, как и всегда утром; серое небо начало наливаться красками. Горы по ту сторону пролива засветились в зыбком сумраке.
Я вспомнил, какими мне увиделись эти горы утром глубокой осени. Остров уже был освещен, и везде струились длинные тени, а камчатские горы только-только начали проступать в омертвевшем бессолнечном пространстве, розовые хребты в ледяном космосе. Они будто мерцали, нереальные еще, но встающее солнце оживляло их и закрепляло светом, и это солнечное движение проникало в глубь хребтов и все дальше. И тогда горы стали просто далекой неприветливой землей, просто берегом Камчатки со стороны. А призрачный мираж исчезал. Это бывало в очень редкие морозные утра глубокой осени.
К чему это все вспоминается?..
Я встал и развел огонь. Разогрел банку тушенки. Сходил за водой. Поел, попил чаю, покурил…
И все это время пес лежал и не шевелился, только передвинулся в тень. Почему-то он не собирался уходить. Наверное, ему стало некуда идти, у него что-то случилось. Теоретически все допустимые сроки его терпения уже давно должны были кончиться, а он тут лежит и терпит.
Что это я сегодня собирался делать?
Озеро и утятина на обед. И кажется, ты еще намерен был сходить в распадок, что к югу, за вторым поворотом. Там есть что посмотреть.
Распадок не распадок, скорее узкая щель. Кустарник в тесном пространстве между склонами так сплелся, что образовал темную нору. Вот в этой норе ручей и кряхтел до тех пор, пока не вырывался в море. А сверху свисали обнажившиеся корни ольхи и кедрача, и, пришибленные снегом и северным ветром, извивались корявые стволы. В склоне распадка торчал большой круглый валун. Держался там он чудом, кажется, сядь на него муха — и он обвалится вниз. Глинистый склон уже размыли дожди, фундамент валуна был скорее символическим, и все же валун держался. Это была вулканическая бомба, их много тут, на острове: на обрывах, у берега, в оврагах.
Сходи и посмотри. И не забудь захватить запасную кассету с цветной пленкой, а потом вернешься и до вечера успеешь сварить горячего. Ты уже четвертый день не ел горячего. В «нутре» осталось десятка два картофелин, и была какая-то крупа. Еще завалялся лавровый лист и пара луковиц.
Зачем ты себя обманываешь, подумал я, какая крупа, какая вулканическая бомба? Отвлекаешь себя фланговыми маневрами.
Великий Точило сказал бы в сходном случае, что судно рыскает на ходу не потому, что рулевой Вася с глубокого похмелья, а потому, что перо руля заржавело и все шарниры заедает.
Перестань, Фалеев. Дело в том, что человека ломали, и ты в этом участвовал. Ты сам.
Можно напридумывать много обходных маневров, чтобы не вспоминать обо всем этом, можно оправдываться перед старым псом, можно принять теорию какого-нибудь заржавленного руля, но все упирается вот в это — ты сам…
Краем глаза я заметил, что Маркел напрягся, потом встал.
Все спокойно же, подумал я.
Но Маркел слишком стар, чтобы показать беспокойство. Значит, что-то было. Маркел посмотрел на меня своими мудрыми желтыми огоньками и ушел в сторону хребта. Он исчез бесшумно и неторопливо.
Я снял бинокль и навел его туда, где сквозь березняк был виден кусок заболоченной низины с колеей от вездехода.
Жора и Атувье.
6
Коряк нес рюкзак и винтовку. Оба они или сильно устали, или просто были пьяны. Я видел в бинокль, как Жора иногда оборачивался и что-то говорил Маркелу Атувье, а тот останавливался и слушал, опустив голову. Конечно, они
