Крутоярск второй - Владимир Васильевич Ханжин
Конечно, все до поры до времени. Ум, что огонь, в конце концов прожжет себе дорогу. Но ведь и посредственность, заняв какие-то позиции, обретает опыт самосохранения, укрепляется, окапывается, и ее не спугнешь, как кошку, крикнув: «Кыш!»
Меряя бесшумными шагами ковровые дорожки молчаливой приемной, Овинский испытывал странное чувство вины или по крайней мере неловкости перед тестем. Он не совсем ясно понимал, отчего рождалось это чувство. Рождалось же оно оттого, что, предвидя печальный для Федора Гавриловича исход сегодняшнего бюро, Овинский не находил в душе своей места ни сожалению, ни протесту. Ожидая окончания бюро, он волновался, как, очевидно, волновался бы, если бы Тавровому делали хирургическую операцию, но все происходящее в кабинете первого секретаря считал разумным и справедливым, как ни горько оно было для тестя, для Иры и Антонины Леонтьевны.
Закончившееся в полночь бюро решило поставить на очередном пленуме горкома вопрос о выводе Таврового из состава бюро, а на сессии горсовета — вопрос об освобождении его от должности председателя.
VIII
Беда объединяет или разъединяет людей.
Крушение Таврового взломало благополучное течение жизни в доме на набережной. Причиной этому была не та боль, которую доставило семье падение Федора Гавриловича, и не те изменения в условиях жизни семьи, которые затем случились. Падение Федора Гавриловича ускорило процесс обнажения и выпячивания на передний план всего, что отличало Овинского от Таврового и что рано или поздно все равно привело бы их к столкновению.
Лишившись поста председателя горисполкома, Федор Гаврилович каждое утро просыпался с надеждой, похожей на уверенность, что в квартире раздастся телефонный звонок и его пригласят в обком. Там ему скажут о новой должности. Он полагал, что его устроило бы, например, место директора вагоностроительного завода или хотя бы место начальника отделения железной дороги. Но он готов был согласиться и на любую другую достаточно видную и достаточно хорошо оплачиваемую должность в Крутоярске или ином городе. Его не влекла какая-нибудь определенная отрасль хозяйства, какой-нибудь определенный род деятельности. Он хотел лишь одного — унять боль потрясенного самолюбия, снова занять почетное, заметное место в жизни. Ждал компенсации за перенесенный позор, за гонение, которое — он был уверен в этом — Хромов учинил из каких-то тайных своекорыстных целей.
Он хорошо знал, что в обкоме партии есть сектор учета кадров и что в этом секторе есть личное дело Федора Гавриловича Таврового. И он представлял себе, как поплывет кверху задвижная гофрированная дверца одного из шкафов, как с полки возьмут личное дело Таврового и понесут его секретарю обкома. Секретарь вызовет работников отдела парторганов, и они начнут думать, какую новую должность, состоящую в номенклатуре обкома, нужно предложить человеку, фотография которого будет смотреть на них с заглавного листа личного дела. Они найдут такую должность и предложат Тавровому приехать на бюро обкома. Бюро обкома утвердит его, в личное дело старательно впишут новую строчку, и оно опять прочно займет свое место в шкафу сектора учета кадров.
Но, видимо, что-то нарушилось или изменилось в этой издавна известной Федору Гавриловичу механике. Обком вообще молчал, а горком предложил ему должность заместителя начальника строительного управления, только что созданного в городе.
— Большое дело надо поднимать, — сказал Федору Гавриловичу Хромов. — Мы тут статистикой занялись. Смотри, какая картина получается. С тридцать пятого года население в городе выросло втрое. Втрое! А жилой фонд вдвое. Это, если очень уж оптимистически судить. В действительности, я уверен, и того меньше. Ведь старые-то дома в ветхость приходят. Конечно, у металлургов прекрасный поселок. Да и у вагонников не хуже. Так они же для своих строили. И все равно жалуются, что не хватает, А в самом городе много мы жилых домов воздвигли? Больше на уплотнение нажимали, надеялись на то, что досталось нам от старого уездного Крутоярска.
— Ты это непосредственно в мой огород?
— Почему только в твой, все мы виноваты.
— Не в одном Крутоярске с жильем плохо.
— Вот Центральный Комитет и ставит задачу исправить ошибку, тяжелую ошибку, Федор Гаврилович… Так как, пойдешь в строители?
Тавровый отвел глаза в сторону. Горько усмехнувшись, произнес:
— Что ж ты, не мог мне самостоятельный участок подобрать? Заместителем посылаешь. На подхвате у сопляка инженера… Нет, не пойду.
Хромов вздохнул:
— Ну, как знаешь.
Позднее возник новый вариант — потребовался начальник транспортного цеха металлургического завода. Около трехсот километров железнодорожных путей, два с половиной десятка паровозов поступало в ведение Таврового. Но он отверг и это предложение. Затем, после длительных переговоров и специально ради Федора Гавриловича произведенных перемещений, появилась возможность назначить его директором трамвайного депо.
— По твоей профессии, Федор Гаврилович. Ты же инженер-транспортник, — весело сказал третий секретарь горкома, пригласивший Таврового на беседу. Он был искренне убежден, что на этот раз тяжелая проблема окажется решена.
Федор Гаврилович снял очки, неторопливо уложил их в футляр и, поднявшись со стула, величественный, строгий, бросил:
— А кондуктором ты меня не собираешься поставить?
…В воскресенье в доме на набережной семья собралась в столовой к обеду. Федор Гаврилович еще продолжал клокотать негодованием, вызванным последним унизительным предложением горкома.
Усаживаясь за стол, против зятя, он произнес угрюмо:
— Ну, отцы города, что новенького?
После своего крушения Федор Гаврилович помимо воли видел в зяте частичку того ненавистного, враждебного ему, что объединялось словами: «Хромов» и «горком». В последние же несколько дней он был особенно зол на зятя, потому что тот никак не выражал свое отношение к возмутительным предложениям горкома. Тавровый считал себя вправе требовать от зятя, чтобы он разделил его негодование, иначе какой же он зять, какой же муж дочери. Кроме того, Федор Гаврилович считал, что Виктор мог бы сделать для него что-то. Хотя он отлично знал, что роль и влияние Овинского в горкоме пока очень невелики, он убеждал себя, что зять мог что-то сделать.
Виктор неопределенно пожал плечами и подвинул к себе тарелку с супом. Тесть по-бычиному наклонил голову.
— Ты что ж, разговаривать со мной не хочешь? — просипел он, болтая массивной серебряной ложкой в тарелке.
Виктор еще ниже нагнулся к столу.
— Что, боишься глаза поднять? — продолжал Тавровый, подогреваемый
