Генка Пыжов — первый житель Братска - Печерский Николай Павлович
За такие слова Степке следовало надавать по затылку, но я не тронул его даже мизинцем. Почему? Москвичам наносят смертельную обиду, а они терпят?! Просто мне и самому хотелось поскорее научиться колоть эти дурацкие дрова. Чем, в конце концов, я хуже Степки! К тому же и одолеть Степку было нелегко. На руках у него были круглые, упругие мускулы. Просто-таки не подходи.
Степка, так же как и его дед, родился и вырос в тайге. Он знал здесь каждый куст, каждое дерево.
Однажды он сказал мне:
— Пойдем к Пурсею.
— Не хочу я ходить к иностранцам. Очень мне нужен твой мистер Пурсей!
— Чудак! Разве Пурсей иностранец? Он сибиряк.
Оказалось, что Пурсей не какой-то там иностранец,
а высокая скала на левом берегу Ангары. На правом берегу поднималась над самой водой вторая скала — Журавлиная грудь. Казалось, скалы смотрят друг на друга и разговаривают:
«Далеко до тебя, сестрица Журавлиная грудь, не дотянешься!»
«Не близко и до тебя, братец Пурсей. Даже обнять нельзя. Поставила нас на разных берегах разлучница Ангара».
Но теперь уже недолго быть в разлуке Пурсею и Журавлиной груди. Отважные добровольцы проложат от одного берега к другому высокую бетонную плотину. Сибирские скалы Пурсей и Журавлиная грудь, как брат и сестра, подадут друг другу руки. Мы забрались на самую вершину Пурсея. Вот это скала! Посмотришь вниз — даже сердце замирает и по спине бегут мурашки. С Пурсея виден как на ладони грозный Падунский порог и заросший кустарником остров Инкей. Остров, конечно, был необитаемый.
— Скоро дед погонит баржу через Падун, — сказал Степка. — Вчера вечером Гаркуша приходил договариваться.
— А зачем он будет ее гонять?
— Цемент из Братска доставить надо. По кишке разве провезешь!— Давай и мы на барже прокатимся.
Степка пожал плечами и сплюнул сквозь зубы.
— «Прокатимся»! Ты думаешь, это в метро — взял билет за десять копеек и катайся хоть до вечера!
— Билет в метро стоит не десять копеек, а пятьдесят, — поправил я Степку.
— Сам знаю, что пятьдесят. Подумаешь, писатель!
При чем же здесь «писатель»? Когда Степка сердился на меня, он всегда называл меня «писателем». Для него это было вроде ругательного слова.
Но скоро я и сам понял, что Падун — это не метро. Мы спустились с Пурсея по узкой каменистой тропинке на берег Ангары. Скала поднималась над рекой почти отвесно, как стена многоэтажного дома. Только были здесь не кирпичи, а огромные серо-зеленые камни — диабазы. Такой диабаз крепче стали; им можно даже резать стекла для окон. В трещинах между камнями росла цепкая трава и небольшие, в палец толщиной, березки.
— Посмотри туда, — сказал Степка. — Видишь? — и указал на какие-то надписи на каменных плитах.
Что же тут особенного? Такие надписи я уже видел в Крыму. Все скалы исписаны. Одну надпись я видел даже на недоступной скале, почти возле самых облаков. Огромными буквами на скале было выведено: «Коля + Таня».
«Как они туда забрались? — спросил я отца. — По пожарной лестнице?»
«Любовь еще и не туда загонит, — ответил отец. — Вырастешь, сам узнаешь».
«А почему они своих фамилий не пишут? — спросил я. — Разве мало на свете Коль и Тань?»
Отец пожал плечами:
«Ты у них и спрашивай. Откуда я знаю!»
Когда я рассказал Степке о «Коле + Тане», он обиделся и чуть не полез на меня с кулаками.
Но мы все же помирились со Степкой, и он рассказал, что надписи на Пурсее делали отважные матросы и капитаны. Каждый, кому удавалось благополучно провести корабль через Падун, писал об этом на скале. Выходит что это не просто скала, а судовой журнал смельчаков.
Надписей было много. Высоко вверху на плоском покрытом ноздреватым мохом камне было высечено: 5 июня 1911 года пароход «Второй» спустился на парах по порогу». И хотя камни не сообщали больше ничего о подвиге смельчаков, я представил себе и старинный пароход «Второй», и замерших в тревожном ожидании матросов. В длинных рубашках, босиком, они стоят на мокрой палубе, не отрывая глаз от седого Падуна. Капитан мужественно смотрит вперед.
Сквозь грохот слышится его уверенный голос:
«Не робей, братцы, проскочим!»
Кто этот отважный человек? Камни не дают ответа на этот вопрос, угрюмо хранят известную только им тайну.
Мы начали внимательно исследовать потрескавшиеся каменные плиты. На глаза попалась еще одна надпись. Она сообщала, что в 1950 году померилась силой с грозным Падуном команда катера «Орел». Я увидел не только дату и название катера, но также и фамилии моряков — капитана Королева и механика Черепанова.
— А почему твой дед не расписался на этой скале? — спросил я Степку.
Степка внимательно посмотрел на меня, а затем перевел взор на обомшелые плиты Пурсея, как будто бы разыскивал среди героев фамилию своего деда. Он долго смотрел на крутую каменистую глыбу, но так ничего мне и не ответил. Видимо, Степка и сам не знал, почему старый лоцман не пожелал прославить свое имя.
Ну что ж, если этого не сделал дед Степки, ошибку исправлю я сам. Я поплыву с лоцманом на барже и потом, когда мы отважно пройдем пороги, напишу на самой высокой скале… Впрочем, что же я буду писать, если до сих пор даже не знаю фамилии деда? Но это дело поправимое. Фамилию мне скажет Степка. Написать можно будет так: «Здесь вместе с сибирским лоцманом бесстрашно проплыл по Падунскому порогу первый москвич-доброволец Геннадий Пыжов».
Глава десятая
СНОВА «МАЛЫЙ». КОМАР. ЗАГОВОР ПРОТИВ СТЕПКИ
Я начал готовиться к великому путешествию. Разведал, когда лоцман собирается ехать в Братск, и буквально не спускал с него глаз. Куда дед, туда и я. В конце концов дед заметил это и сказал:
— Что ты, однако, липнешь ко мне?
План у меня был такой. Поеду на автомашине в Братск, а там проберусь на баржу и спрячусь в какой-нибудь темный угол. Когда баржа будет подходить к порогам, я выйду из укрытия и скажу:
«Здравия желаю, товарищ лоцман!»
Старик очень удивится и подумает: «Отчаянный, однако, народ эти москвичи!»
И вот наконец настал долгожданный день. Лоцман собрал в сумочку краюху хлеба, соленого омуля, несколько головок лука и сказал Степке:
— Ну, я, однако, поехал.
Меня приглашать не надо было. Дед из избы — и я за ним. Забрался в кузов и сел на самое удобное место, как настоящий пассажир. Лоцман в это время уже сидел в кабине рядом с шофером. «Ну, — думаю, — теперь дело в шляпе. Вперед, товарищи моряки!»
К сожалению, получилось совсем не так, как я предполагал. В самую последнюю минуту, когда, казалось, машина уже вот-вот тронется с места и начнет прыгать и танцевать по знаменитой кишке, произошло следующее. Совершенно неожиданно для меня над бортом кузова показались голова и рыжие усы «малого».
— А ты, мальчик, куда? — спросил «малый», или, как вы уже догадались, отец Комара.
Я сразу же сообразил, что надо делать. Сел удобнее на скамейке и равнодушно сказал:
— Шофер знает куда. Поехали!
Ни слова не говоря, «малый» высадил меня из машины а сам сел за руль рядом с лоцманом и дал короткий, но внушительный сигнал.
Кто мог предположить, что «малый» теперь уже не «малый», не ученик, а настоящий шофер!
Этот день угостил меня еще одной неожиданностью. Когда я подошел к избе, то сразу же увидел на заборе знакомую, но совершенно свеженькую надпись: «Степка прохвост» (прежнюю надпись Степка уже давно стер). Сомнений не могло быть: таинственный Комар снова появился на Падуне.
Степка был дома. В левой руке он держал ботинок, а в правой — вытертую до самой деревяшки сапожную щетку. Степка не обратил внимания на мой приход. Он лишь на минуту прервал работу, отвел ботинок в сторону и придирчиво посмотрел на него, как хозяйка на стрелку весов в магазине.
— Степка, — торжественно сказал я, — Комар здесь.
Эта новость не произвела на Степку впечатления.
— Знаю. Он приехал с матерью насовсем. В шестой палатке живет.
