Ольга Гуссаковская - Перевал Подумай

— Туся! Что за черт, где тебя носит?

Никто не откликнулся. Значит, Туся, как обычно, поставила сковородку на огонь, а сама ушла за хлебом или еще по каким-то неотложным делам. У нее каждый пустяк превращался в неотложное дело и все дела мешали друг другу.

Он снял сковородку и открыл в кухне форточку, бормоча:

— Ну, погоди ты у меня!

Однако Туся не шла, и гнев его постепенно остыл. Он пошел к себе.

Заглянул в комнату дочери, вспомнив, что ей сегодня держать экзамен в горный техникум.

Нина валялась на неубранной постели. Магнитофон рядом на тумбочке молчал. Вокруг кровати слоями плавал папиросный дым. На ковре лебеди, похожие на клочья ваты, влекли в неизвестные дали девицу в розовой лодке. Лицо девицы скрывал каким-то образом зацепившийся на стене чулок.

— Ты — куришь?! — у него даже голос сел от злости. Конечно, он и раньше кое о чем догадывался, но чтобы вот так, на глазах…

— Давно, папа, только при тебе старалась не курить, — ответила она с обескураживающей простотой. — А сегодня, понимаешь, провалила сочинение, ну и вот… Скукота, папка!

Она пустила кольцо в расплывчатое пятно на потолке и повернулась к нему. Знакомые голубые глаза-льдинки. Но в этот раз в них непривычная беззащитность, какой-то вопрос. Он заметил все это лишь мельком, почти неосознанно, чувства его все равно катились по накатанной дороге отцовского гнева.

— Как… провалила?! Так ты же теперь и в техникум не пройдешь?

— Уже не прошла, папа. — Она встала, потянулась, как резинка, всем телом. Беззащитность словно смыли с лица. — Кстати, ты не мог бы мне дать рублей десять на чулки?

— Денег тебе?! Да я…

— Ну, я вижу, что это длинный разговор… — Нина ловко проскользнула мимо него в другую комнату.

Неизрасходованный гнев горечью осел во рту.

Просто удивительно, как они все умеют действовать ему на нервы! Он мотнулся по комнате раз, другой. Сорвал со стены чулок. Легче не стало. По странной логике вспомнился архитектурный совет. И опять мысли закружили вокруг наболевшего.

Еще недавно все шло как но маслу. Все знали, что существует его проект — апробированный, повторяющий то, что и до этого делалось в городе: еще один микрорайон, застроенный пятиэтажными крупнопанельными домами. От моря дома отгораживает и защищает линия складов нового порта. То, что таким образом бухта вычеркивается из городского пейзажа, потеря небольшая. Зато создается надежная преграда господствующим ветрам, что гораздо важнее.

В конце-концов, решение это тоже пришло не сразу. Его основа — весь предыдущий опыт строительства на Севере. Опыт известный и одобренный, а это уже немало. Все знали, что и Ремезов работает над проектом, но Синяев, как и многие другие, относился к его деятельности с привычным скептицизмом. Одно из двух: или опять беспочвенная фантазия, или вся разница сведется к каким-нибудь мелочам. Ведь практически решение может быть только одно: то, к которому город пришел уже давно, в силу сложившейся традиции. И вот проект Ремезова. Неожиданное архитектурное решение и открытое море перед фасадом города.

— Абсурд. Чистый абсурд, — сказал тогда на совете Аркадий Викторович. — Тут не Черное море, и нам не санатории строить. А на что оно, если так?

— Но оно же прекрасно, — немедленно возразил ему Ремезов.

И ведь нашлись у него сторонники — поддержали!.. Но Синяев продолжал свое:

— Эко — прекрасно! Может, и прекрасно но все равно соединение города и моря в наших условиях невозможно. Человек на Севере и без того подавлен природой, так хотя бы в масштабе жилищного строительства мы должны учесть стремление людей к привычной защищенности.

— Подавлен природой, говорите? Не замечал! А вот что человек здесь крупнее, ярче, героичнее, если хотите, — знаю. И совершенно не могу понять, о каком масштабе идет речь? Не считаете же вы, что предельно низкие потолки первых крупноблочных серий и есть идеальный вариант «защищенного» жилища вообще, а для северянина в особенности? А раз так, перестанем мыслить старыми категориями. В конце концов, главное сегодня — забота о человеке в самом всеобъемлющем смысле слова.

— Это уже политика, — перебил Ремезова Аркадий Викторович, — а мы с вами, коллега, узкие специалисты…

— Политика? Безусловно, — убежденно продолжал Ремезов. — Архитектура, так же, как и любое искусство, всегда политика. Правда, ее формы — улицы, дома, дворцовые ансамбли — условны, но они всегда точно отражают эпоху. Вот и я хочу, чтобы наше необычное время получило в архитектуре такое же необычное отражение.

— А что в таком случае отражают столь милые нашему сердцу железобетонные коробки? — не без злорадства спросил с места Гольцев.

— Вероятно, желание людей, в том числе и некоторых архитекторов, как можно скорее получить собственную квартиру, — вместо Ремезова отпарировал Туганов.

— Это, разумеется шутка, — улыбнулся Ремезов. — Если же говорить серьезно, то они отражают одну из поворотных страниц в истории архитектуры. Когда-то человек освоил камень как строительный материал и построил грубый дольмен, даже не подозревая, что его открытие приведет к умиротворяющей красоте Парфенона, выльется в летящую ввысь готику… Сегодня человек освоил технику и экономические выгоды крупноблочного и крупнопанельного строительства, но он еще не знает, как вдохнуть красоту в это открытие, как сделать, чтобы дольмен стал Реймским собором? Проблема извечная, но отнюдь не безнадежная — ведь до сих пор в строительной деятельности человеку всегда удавалось найти нужное сочетание прекрасного и созвучного времени.

Оба проекта решено было вынести на обсуждение градостроительного совета.

…Аркадий Викторович заглянул в буфет, но на дне спасительного графинчика сиротливо сохли лимонная корка и покончивший счеты с жизнью таракан. Вынул бумажник и пересчитал деньги. Хватит.

Надел шляпу и, буркнув в сторону кухни, где шуршала вернувшаяся Туся: — К обеду не ждите! — вышел на улицу, которая услужливо стекала от дома прямо к двери ресторана. Он сердито дернул шеей:

— Неряхи, бездельницы! Сами виноваты!

И уже с легким сердцем зашагал вниз под гору к гостеприимно раскрытым дверям.

Если все дороги портового поселка вели к морю, то все дороги города вели в парк. Удивительное место, где тепличные цветы на газонах упорно боролись с тайгой. Буйные заросли трав глушили клумбы, лиственницы прорастали на обочинах дорожек. Возле фонтана расползался ивняк. Гибкая красная веточка выглядывала даже из высохшей бетонной чаши. А деревья, откинув по ветру ветки, лезли гурьбой вверх по склону сопки. Они напоминали людей. Передние согнулись чуть не вдвое, но за ними стояли следующие, и ветер, разбиваясь об их живую стену, приходил в город обессиленный… Так и жили два парка, один выдуманный, другой — настоящий, неповторимый, как сама тайга.

Вместе с сумерками в Парк приполз туман. Не торопясь, пробирался между деревьями, ощупывая их длинными белыми пальцами. Фонари, как зеваки, сбежались к центру парка, к танцплощадке.

Там, за высокой оградой, танцевало несколько уверенных в своем искусстве пар. На них очарованно смотрели застенчивые школьницы со взрослыми прическами и независимые мальчишки в морских клешах.

Дальше, вдоль цепочки фонарей, переминались с ноги на ногу упорно не замечавшие друг друга и всего окружающего парни. Всем своим видом они старались показать, что зашли сюда случайно, на минутку, и что ждать им некого. И только отчаянные быстрые взгляды в сторону уличных часов говорили, как нелегко дается это безразличное ожидание.

Александр Ильич подумал, что он сегодня не по возрасту оказался в их числе: ждал Наташу, а она опаздывала. Они сговорились вместе пойти на большой вечер в Дом культуры строителей, где Александр Ильич должен был выступить с рассказом о своем проекте. И вот он уже час напрасно бродил по тропинкам и аллеям, с нетерпением поглядывал в сторону главного входа.

Наконец его уже не на шутку начало волновать отсутствие Натальи: где она? Только серьезная причина могла заставить ее не прийти.

Александр Ильич медленно вынул папиросу и закурил, борясь со знакомой вспышкой раздражение.

«Чего ты хочешь, старый осел? — в который уже раз спросил он себя. — Чтобы она стала иной? Этого не будет никогда, и ты это отлично знаешь. Так в чем же дело? Мы оба свободны, детей у нас нет, и это уже становится нечестным — отнимать у женщины ее лучшие годы, ничего не давая взамен… Ей неопределенность отношений всегда была не по сердцу, а с годами — все труднее мириться с этим…»

Он прислонился к стволу уже невидимого в темноте дерева, закрыл глаза. Странно… Никто не поверил бы, что он иногда видел в тихой, домашней Наталье порывистую, непоседливую Лену. Свою жену. Говорят, сильные натуры навсегда оставляют отпечаток на всех, кто их окружает. Наталья и Лена слишком долго были вместе, это не могло не случиться: какие-то неуловимые жесты, манера поворачивать голову, интонация голоса. Все это жило теперь в другой: искаженное, чуть слышное, как угасающее эхо, и все равно в какие-то моменты неодолимо привлекательное.