Николай Егоров - А началось с ничего...
От раскрытых дверей вагона не отходили. И чем дольше любовались ею, тем больше удивлялись: откуда столько простору берется? А Сибирь разворачивалась и разворачивалась. И уже не хватало дня, чтобы наглядеться на нее. И когда поезд останавливался где-нибудь среди тайги, авиаспециалисты выпрыгивали из вагонов и бежали за цветами. В Сибири и цветы какие-то особенные: огромные, яркие и нисколько не пахнут. Зачем им запах, когда красоты хоть отбавляй. Расползутся сержанты по склону сопки — насилу паровоз дозовется их. Того и гляди, кто-нибудь отстанет.
Шрамм отстал-таки. Поискали по нарам — нет, сходили в соседние вагоны — нет. Доложили командиру роты:
— Ефрейтор Шрамм отстал, товарищ старший лейтенант.
— Где?
— А вот, наверно, когда перед туннелью останавливались.
— Тьфу! И навязался он на мою голову! В училище морочил-морочил меня и тут откалывает номерки. Жди теперь его с медведем в обнимку, не иначе.
Шутка шуткой, дело серьезом. Оттуда в любой конец до ближайшего полустанка с полста километров. Она хотя и возле железной дороги, а все равно тайга, не парк культуры. Разослали запросы с описанием примет. Ни слуху, ни духу ниоткуда. В Иркутске подкатывает к дверям теплушки.
— Я в этом ящике ехал?
— Вовка! Ты видкиля взявса?
— З експресу, Гера, «Москва — Владивосток», — хохочет Шрамм. Ничто нипочем ему.
— Врешь ведь. Где ты на него сел?
— А на повороте. Поднимал, поднимал руку — ни одна собака не берет. Лег на рельсы — тормознули. Отворачивать некуда, скалы.
После этого ЧП Сергею житья не давали. На каждой станции:
— Демарев, Шрамм твой тут?
— Отсыпается.
— Смотрите, чтобы опять не отстал.
Перед Байкалом пели сибирские песни. В одном вагоне:
Бродяга Байкал переехал,Навстречу родимая мать…
В другом затягивают:
Славное море — священный Байкал,Славный корабль — омулевая бочка…
— Байка-а-ал! Дывытэсь: Байкал! — заорал вдруг Герка так, что паровоз на крутой кривой, казалось, аж оглянулся, но, не поняв, кто кричал, почему кричал, а может, кто из вагона выпал, заупирался, заупирался и встал. Ну, тут и посыпались. Кто юзом с насыпи, кто по-медвежьи через голову. Бегут, на ходу раздеваются. Сапоги кверху летят, гимнастерки трещат: надо успеть искупаться в знаменитом озере. Но… Забегут по щиколотку — и назад: вода как лед.
Возле Байкала ехали сутки. Вот озерко, так озерко. Это краешек только захватили, а если вокруг всего? Днем он уж что красив, то красив, ночью вообще завораживал. Спокойный, в прочных берегах и сине-зеленый от луны. Весь сине-зеленый. И никаких тебе там лунных дорожек. А уж луна… Ишь, выкатилась какая — с паровозное колесо. А махонькой луне над Сибирью и делать нечего.
Миновали Улан-Удэ, перевалили Яблоновый хребет. В Чите разделились: половина роты направо свернула, остальные прямо покатили. За Читой навстречу пошли эшелоны с военнопленными японцами: на Урал куда-нибудь, сбылись мечты. Солдаты, те не мечтали, конечно, ни о каком «от Владивостока до Урала», а их все равно везут; «мечтатели» на Хоккайдо чай пьют. Кому что.
Мимо Волочаевской сопки проезжали под вечер. Солнце уперлось всеми лучами и освещает: смотри, не жалко. Склон тот самый, что в кино показывали. Тот и не тот. В кино он крутой и голый, как яичко, здесь — целый парк разбит: деревья рядками насажены; памятники белеют.
«Где-то вон там на вершине отец мой сидел, японцев гнилой веревкой дразнил, — вспомнились Сергею рассказы отца. — Надо же, как может измениться человек… Вот скажи ему тогда, что он хлеб у государства тащить будет — пристрелил бы, наверно. Неужели уж так неважно устроен человек, что чем больше он имеет от жизни, тем больше надо ему?»
Едут, а куда — никто не знает. И сопровождающие помалкивают: привезем на место — скажем, куда привезли. Доехали до Владивостока. Дальше, казалось бы, некуда. Нет, еще не конец дороги. Устроились временно в купейных вагонах возле ремонтного депо. Очень удобно устроились: у каждого свой номер, как в гостинице «Золотой Рог». Ну, отоспятся теперь вволю. Ни подъема, ни отбоя. Когда захотел — лег, когда захотел — встал. Паровоз не дергает, смотреть особенно не на что, кончились красоты. Деповский поселок — обычные домики с огородами и палисадниками. Деревня и деревня.
Но поспать подольше не дал Вовка Шрамм.
— Подъем! Боевая тревога! — бегает орет по вагону.
— Что случилось? Какая тревога?
— Завоевателей пригнали. Пленных японцев. Траншею роют под высоковольтный кабель. Айда глядеть, ребята.
— Эт скилько же ж тоби рокив, хлопче? — спросил Герка у маленького японца с тремя пятиконечными звездочками на петлицах. Интересно, что у них обозначает пятиконечная звезда? — Лит, лит, кажу, скико тоби?
— А-а, понимау, понимау моя. Туридцать. — Пленный вежливо улыбнулся во все лицо и трижды качнул растопыренными пальцами рук.
— Ну, це ты загнул, друже.
— Вполне не врет, — заступился за японца Шрамм. — Ведь они что едят, ты спроси у него. Кальмаров да каракатиц.
— И туда же, на Россию косятся. Жили бы да жили себе на Хоккайдо.
Японцы зацокали языками:
— Ц-ц-ц, Хокаидо. Хокаидо — о! Япония — о!
— Япония — о, а в Сибирь лезете.
— Нам Сибир не нада, Сибир — хород, Сибир — медведка маро-маро ходи есть, сытрашно. Моя к ним хочет ходи. — Пленный вынул из грудного кармана гимнастерки черный пакет, подает Герке фотокарточку. Герка забрал у него всю пачку, рассматривает.
— Ничего дивчина.
— Чито? — Привстал на цыпочки, чтобы знать, о ком это русский спрашивает, не дотянется никак заглянуть: японец — полтора, Герка — два метра с миллиметрами.
— Я кажу: сестренка це?
— Мадаме. Мой мадаме это есть.
— А це хто? Батька?
— Чито?
— Отэць, чи дид, кажу?
— Отезы, наша отезы есть японски. Микадо есть.
— Ну и пилил бы дрова своему микаде, — подражая ломаному японскому говору, брякнул Герка.
Японец ощерил желтые зубы, кулачишки сжал, напружинился — вот-вот прыгнет и схватит за горло. С насыпи поднялся конвоир:
— Давайте-ка, братцы, славяне, гуляйте отсюда. Идите, идите, не отвлекайте. Им убытки возмещать надо.
— Зачем ты его обидел? — спросил Сергей у помрачневшего Герки.
— Да ну их… Наплодят богив та й носятся з ними, як тэй дурень з пысаной торбой.
Авиамеханики окончательно одомашнились в вагонах, некоторые уже знакомство завели с местными девчатами, на вечеринки запохаживали. И вдруг — собирайтесь. В армии все делается вдруг, потому что солдату собраться — только ремень надеть.
Разбитной владивостокский трамвайчик дотащил их до ворот порта, высадил и дальше покатился. Веретенников сказал, что они поплывут куда-то, что надо искать десятый причал. Нашли десятый причал. У причала «Владимир Маяковский» грузится. Лебедки скрипят, стрелы мотаются, раскачиваются огромные авоськи, набитые всячиной. Рядом плавучий кран с гусеничным трактором: поднимет, опустит. По широченному трапу живую технику загоняют, разных овец, коров, лошадей. По другому трапу поуже люди вереницей идут: военные с вещмешками, гражданские с кошелями и чемоданами.
Облепили сержанты борт, наблюдают. Вон здоровенного быка ведут двое. Не бык — зубр. В ноздрях кольцо, за кольцо веревка. Ведут. Один спереди с краюхой хлеба, другой сзади с кнутом. Все ничего шел бычок, перед трапом уперся. Передний и за повод тянуть его, и хлебом манить — ни с места. Глаза остекленил, хвостом восьмерки пишет и — ни шагу. Тогда который с кнутом прицелился и щелк быка. Бык взревел, рога к земле, включил сразу пятую скорость и попер. Поводырь от него. На середине трапа чувствует — щиколотки паром из бычьих ноздрей обдает. Куда? Только в море. Сиганул через перила — бултых! И не выныривает, боится. А быку что? Озверел, бежит дальше. Влетел на палубу. Сигнальный матрос на погрузке — в трюм спрыгнул. Без парашюта, прямо так. Солдаты кто в кузов, кто под машину позалезали. Вовку Шрамма на мачту занесло. А бык побегал, побегал — нет никого нигде, не за кем гоняться. Подошел к мачте, чешет рога об нее, нервы успокаивает, Вовка — чуть живой. Руки, ноги ослабли, не держат. Вот-вот соскользнет вниз. А внизу два рожища торчат. Выручать товарища надо бы, но как? Подоткнул Герка пилотку под ремень, спрыгивает с машины, идет. Бык чешется. Герка идет. Ну, иди, иди. Ему все равно, кого на рога поддевать. Косит кровяным глазом, ждет, хвостиком туда-сюда помахивает. Герка цап за хвост, развернул быка задом к мачте, уперся в нее плечом и держит. Подергался, подергался бык — больно. Этак и без хвоста можно остаться. Задумался.
Сполз Вовка с мачты, отдыхает. На палубу поднялись оба колхозника, вылез из трюма сигнальный матрос. Живой, язык только прикусил.
— Ну, вы, поводыри бычьи, чего рты пораскрывали? Ведите в клеть, не до Сахалина ж он вам держать его так будет.
