Альберт Мифтахутдинов - Дни ожиданий
С этими словами Ш.Ш. ушел в ночь.
— Предупреди команду: завтра — с утра пораньше.
Мальчиков кивнул, согласившись с председателем. За зиму ему надоело на берегу, и он готов был в море в любую погоду. Там, в море, этот суровый на вид и немногословный человек преображался. Вся его сонливость и меланхолия улетучивались с первым ветром, команда любила его, и очень редко он возвращался ни с чем.
— Только гляди в оба! Упаси боже, убьешь неполовозрелого! — предупредил Кащеев.
Мальчиков кивнул.
— Да кто их сейчас разберет? — вмешался дядя Эля. — Разве в воде видно? Э-э! Сейчас везде акселерация… вроде бы кит, а на самом деле… гм… уголовный кодекс.
— Я пошел, — сказал Мальчиков. — А то у меня от этих разговоров под обшивкой тарахтит. — И он постучал себя по груди.
Маленький дядя Эля смотрел снизу вверх на гиганта Мальчикова и смеялся:
— Не смеши китов, капитан! Во дает! У Мальчикова — и вдруг сердце! Все нерпы в океане утонут со смеху!
— Нет, правда. Кажись, к непогоде… Ну, я пошел.
Кащеев проводил капитана.
Допив последнюю, поднялся Джексон.
Дядя Эля принялся убирать со стола. Он хотел свалить остатки пищи в ведро, но Алекс сложил все в кастрюлю и вышел на улицу кормить собак. Дядя Эля вышел следом подышать свежим воздухом.
Алекс свистнул, и со всех концов поселка к нему устремились темные тени. Собаки обложили его полукругом в ожидании еды. Он кидал им кусок за куском.
— Вы заметили, — спросил Алекс, — здешние псы всегда голодные?
— Знаю. Они упряжные. А каюры упряжных собак кормят раз в день — чтобы не жирели и хорошо работали. У жирных псов одышка, и они плохо бегают, плохо тянут нарту.
— Не знаю, я этого не пойму. Вот голодный человек разве будет хорошо работать? Так же, наверное, и собака…
— Каюрам виднее. Это их собаки. Не лезьте со своим уставом… Опыт содержания упряжек накапливался столетиями, молодой человек, ничего нового здесь вы не придумаете.
— А вы при возможности все-таки подкармливайте собак, — упорствовал Алекс. — Вот индийцы считают, что после смерти их души переселяются в собак. Как знать, может, сейчас вы не вожака кормите, а Рабиндраната Тагора, а?
— Я об этом не думал. У меня и так голова идет кругом.
— А вы думайте. Чаще думать никому еще не вредило.
— Послушайте, Алекс, что сегодня с вами? Какая собака вас укусила? Идемте ко мне, у меня есть чего выпить!
— Успеем… я хочу прогуляться.
— Ну, пока… заходите. Хорошенькая это идея с переселением душ! Прямо переселяются?
— Ну да. И на этот счет не может быть двух мнений. Даже от Академии наук не было протестов. А раз ученые молчат — значит, соглашаются.
— А куда ученые переселяются?
— Это уж смотря кто что открыл и кто как свою жизнь прожил. Вообще-то они все праведники, значит, во что-нибудь благородное, возвышенное, в слона например.
Была темная весенняя ночь. С моря потянул ветерок, но снег давно подтаявший, тяжелый, и поземки не было. Ярко светили звезды, но луна еще находилась за большой тучей. Сильный низовой ветер — к пурге, это Алекс хорошо знал. Он смотрел на небо, ждал, когда уйдет туча, выйдет луна и станет совсем светло. Шел он не спеша по берегу к туше кита, чтобы оттуда подняться в гору к зданию почты, самым коротким путем.
Туша кита была уже разделана. Аккуратные кирпичи сала лежали вокруг. Мясо за день успели увезти на звероферму. Нетронутой, в общем-то, осталась только голова. Алекс смотрел на скелет морского исполина и думал о бренности существования, о прошедшем дне — таком удивительном и странном.
Из-за тучи выглянула луна, стало очень светло, и вдруг рядом с китом он увидел большую тень человека. Алекс подошел поближе. Он узнал Карабаса. Улыбнулся.
— Ну как голодание? — спросил он.
— Да так как-то… — Карабас хотел развести руками, но не мог и потупил глаза. В руках у него была вырезка — килограммов пять китовой грудинки.
— Нарушаем режим? При таком питании не ждите похудания.
— Да чего уж… — вздохнул Карабас, — праздник все-таки. У всех праздник, а я что ж? Идемте, котлет наделаем…
— В следующий раз. Я уже праздновал.
Они разошлись.
Грустный Карабас шел медленно, прижимая мясо к груди. Он размышлял о том, что неплохо бы пригласить кого-нибудь на ужин, но ведь все пьющие, а он нет, и ему будет нехорошо с пьяным человеком. Он живо представил себе абстрактного пьяного человека — говорливого, шумного, с красными глазами. Совсем грустно стало одинокому Карабасу.
«Наделаю-ка я пельменей и приглашу завтра на обед детей. А на второе чай с конфетами. Только надо бы к тому времени про Бармалея сочинить, совсем я с ним запутался, пора с ним кончать, дети все равно не отступятся. Итак, что же все-таки делает Бармалей на Северном полюсе, черт возьми?!»
Не хотелось Мурману портить праздник Карабасу, он все же пришел на почту. Она давно закрыта, но это его не смущало. Как и всюду, здесь висело расписание — часы работы. Но если посетитель приходил во внеурочное время, после закрытия, ему шли навстречу, понимая, что просто так человек ночью не придет.
Заведующая почтой радистка Маша жила тут же в смежной комнате, там же у нее была радиостанция, и, пройдя из своей комнаты в служебное помещение, она открывала дверь, впускала посетителя, пряталась за перегородкой, принимала официальный вид, слушала суть дела и начинала работать.
— Машенька, свяжи меня, пожалуйста, с ТЗП, — попросил Мурман.
Маша кивнула, Алекс ушел к телефону, стал ждать.
— Говорите! — крикнула она ему.
— Алло, алло! — позвал Мурман.
— Привет, дорогой! — узнал его Карабас. — Что случилось?
— Тут такие дела, — волновался Алекс, — твой Шкулин убил собаку.
— Стрелял?
— Нет, ударил ногой белую собаку, она умерла.
— Неужели посмел?
— Посмел.
— Это позор! — вдруг почему-то перешел на шепот Карабас. — Я его сильно накажу.
— Не в этом дело. Ты скажи ему, сейчас в одном доме идет камлание.
— Понял, — тихо сказал Карабас.
Мурман положил трубку. Маша вышла из своей комнаты и вопросительно посмотрела на него.
— Надеюсь, тайна переговоров сохраняется? — спросил он.
Она кивнула.
Он подошел к ней:
— Спасибо.
— А собака правда умерла? — спросила она.
— Правда.
— Это собака Мэчинкы, — сказала Маша. — Он будет переживать.
— ТЗП ему заплатит.
— За деньги такую собаку не купишь, — сказала Маша.
— Ничего не поделаешь. Больше ничего нельзя сделать. До свидания.
— До свидания. Завтра самолетов не будет — плохое метео.
— Я знаю, — улыбнулся он.
— Вам здорово не везет, почти неделю не можете улететь.
— Значит, так там решили, — и он показал на небо.
Она засмеялась:
— Не хочет вас отпускать Полуостров. Оставались бы.
— Насовсем?
— А что? Разве тут плохо?
— Вам хорошо, вы родились тут. Маша.
— Все, кто сюда приезжают, в конце концов уезжают, — сказала она.
— А Кащеев?
— Ну… — она замялась, — он почти что чукча. Он наш.
— А вот все старые полярники тоже остаются на севере. Пенсия подходит — слетают на юг, поживут в домике с садом и морем и снова улетают на север.
— Почему?
— У них уже сердце привыкло к северу. Статистика показывает — если до пенсии жил на севере, а на старости лет уезжаешь на юг, очень быстро умираешь. Другая обстановка, другой ритм жизни, эмоциональная нагрузка другая, понимаешь?
— Понимаю.
— А у меня пока никакой эмоциональной нагрузки — ни здесь, ни там.
Он пошел к двери.
— Неправда, — сказала она.
Он посмотрел в ее серьезные глаза, засмеялся:
— Спасибо.
Почему-то ему вдруг очень хорошо стало после разговора с Машей. Он не знал, не догадывался, почему она права. А если бы он попытался отойти от своих житейских рациональных схем, до него бы дошло, что случайный здесь человек не стал бы среди ночи звонить по поводу собаки, не стал бы таким голосом разговаривать по телефону, и мудрость этой чукотской девушки в том и заключается, чтобы по интонации, по оттенкам голоса узнавать в сиюминутном если уж не будущее, то, во всяком случае, надолго вперед. Так охотник, читая следы, знает, стоит ли ему продолжать идти вперед, угадывает, с чем в итоге он будет. И тот, кого он преследует, тоже.
Алекс возвращался в дом Кащеева, где он жил, холодный резкий ветер сбивал его с ног, и думал он о том, что подтаявший наст за ночь подмерзнет, хорошо будет на нартах идти, вспоминал он Карабаса, свой разговор с ним, очень важный разговор, и тут в ночи возникло лицо Старого Старика, он молчал и смотрел на Алекса с улыбкой, и понял радист, что неправедные телефонные слова его пали на благодатную почву. Жаль только — улетит он, не узнает, чем все кончится. Впрочем, начинается пурга, и никто не знает, как долго торчать тут Алексу и когда он отсюда улетит в свой непонятный отпуск.
